Чужая жизнь - Елена Долгопят

Ира родила в декабре. Мальчика. Никак не могла выбрать ему имя. Говорила ему: мое солнышко. Или мой мальчик. Чаще всего – мой мальчик. Витя терпеливо ждал, когда она выберет имя. Но мальчиком сына не называл, говорил: «Ну что, сын? Пойдем купаться». Ира забиралась в ванну вместе с сыном, вместе они смеялись, а Витя улыбался, сидел на бортике с махровым полотенцем наготове. Спал мальчик спокойно. И все-таки Ира просыпалась среди ночи, вставала и подходила к нему. Его кроватка была рядышком.

Так и прошел тридцатый год ее жизни.

Мальчику исполнилось два месяца, и, засыпая накануне своего тридцать первого дня рождения, Ира дала себе слово, что завтра непременно выберет ему имя. Пётр. Или Серёжа. Или Дима. Или Михаил. И надо будет дописать уже диссертацию и защититься, думала она, счастливо засыпая, уверенная, что и допишет, и защититься.

Витя уже спал, он всегда засыпал мгновенно и крепко и ничего не слышал во сне. Ире очень хотелось, чтобы мальчик как можно больше походил на отца, чтобы был такой же спокойный, надежный, добрый и снисходительный. Вот только места Витя занимал во сне ужасно много, раскидывался на всю кровать. Разбогатеем, думала Ира уже во сне, устраиваясь у Вити под боком, вдыхая его запах, купим новую квартиру с большой спальней, поставим огромную кровать, царскую.

Ира проснулась в полумраке, утро едва начиналась. Вставать ей не хотелось. Хотелось закрыть глаза и притвориться, что новый год ее жизни еще не наступил, что ей всё еще двадцать девять, что она так и будет молодой и легкой, стремительной, умной, быстрой на язык, и мужчины будут посматривать на нее внимательными глазами, и теряться под ее насмешливым взглядом. Всегда, до самой смерти. Недавно Ира была у матери, рассматривала семейный альбом и увидела маму совсем молодую, двадцатилетнюю. И впервые осознала, что и мама когда-то была легкой и стремительной, и что только фотография помнит ее такой молодой, ни одного человека уже не осталось, который бы ее такой помнил. И за обедом Ира поглядывала на мать и видела в ней себя, какой она будет, когда состарится. Не хотелось. Так не хотелось!

Ира открыла глаза. Часы показывали начало седьмого. Она уже родилась. Витя тихо дышал во сне. Он всегда, если был здоров, дышал во сне тихо и ровно. Ира осторожно села на кровати и увидела, что лицо мужа как будто переменилось за эту ночь. Какая-то темная полоса легла над верхней губой. Испачкался? Тень? Она осторожно коснулась пальцем темного пятна. Усы! За ночь отросли? Это он специально, чтобы ее напугать-насмешить наклеил! Ира ухватила за волоски и хотела дернуть. И застыла. Простынь была другой. Не темно-синей, как вчера, когда она на нее ложилась, а серой с темными разводами. И еще кое-что изменилось. Возле их кровати появился какой-то короб. Что-то странное, на высоких ножках. Она смотрела на это что-то и никак не могла угадать что. Отпустила волоски. Соскользнула с кровати. Босыми ногами по холодному полу неслышно подошла к коробу. Заглянула.

В коробе спал ребенок. Чужой, незнакомый, неизвестно откуда взявшийся ребенок вдруг открыл глаза. Ира вскрикнула от неожиданности, от того, что он на нее посмотрел и причмокнул губами. Ребенок сморщился от ее вскрика и расплакался. Она не знала, что делать. Бросилась к Вите, растолкала.

К врачу Ира отказалась ехать, вообще никуда не хотела выходить из дому. К ребенку не подходила. Витя раздобыл через знакомых телефон очень хорошего психиатра, дозвонился и уговорил приехать для консультации. Психиатр, говоривший очень тихо, так что все невольно прислушивались и в ответ тоже начинали говорить очень тихо, выяснил, что целый год жизни выпал у Иры из памяти. Ире показывали фотографии: они с Витей на теплом море, Ира с выросшим животом, Ира с только что родившимся мальчиком.

– Как его зовут? – спросила, глядя на фотографию новорожденного, Ира.

Витя задумался на мгновение и сказал:

– Коля.

Ира покорно стала называть мальчика Колей.

Память восстановить не удалось. Но постепенно Ира смирилась с тем, что это ее ребенок, она даже почувствовала, что он ей дорог, тем более что сама его кормила, молоко было. У нее очень вырос аппетит, но она не толстела. Витя с удовольствием готовил ее любимый омлет, покупал сырокопченой колбаски, привозил от родителей из Воронежа соленые помидоры и грибки.

Коля стал плохо спать, когда начали резаться зубки. Обычно спавший непробудно, Витя от его ночного плача просыпался мгновенно, поднимался к нему, брал на руки, ходил от окна к кровати и обратно, что-то шептал, уговаривал, показывал на луну за окном. Коля успокаивался, и Витя укладывал его в кроватку и ложился к жене. Ира бормотала спросонья, что в следующий раз сама встанет. Но не получалось у нее вставать. Она стала спать очень уж крепко, таким мертвым сном, который ее не выпускал. И снов в этом своем сне она не видела.

К концу тридцать второго года ее жизни мальчик уже стал ходить и говорить отдельные слова, характер у него оказался терпеливый, упорный, один он не скучал, занимался сам с собой, стучал крышками от кастрюль, забирался в ящики стола. Витя терпеливо, спокойно всё за ним подбирал, прятал колющее и режущее. Ира пыталась дописать диссертацию, сидела перед экраном и не знала, с какого слова начать предложение.

Наутро тридцать третьего дня своего рождения она также не помнила прожитый год.

Ее память как будто ничего не могла вобрать сверх двадцати девяти лет. Проходил год, и всё сбрасывалось – до двадцати девяти. И Витя, уже зная, что так будет, просыпался раньше ее, ждал ее пробуждения, целовал, объяснял, что это за мальчик у них растет. Простынь они всегда накануне ее дня рождения стелили темно-синюю, чтобы она не пугалась сразу, когда проснется, незнакомой простыни.

Не только память ничего не хотела помнить сверх двадцати девяти лет. Весь организм ничего не хотел помнить. Шрам от пореза исчезал. Выдранный зуб оказывался на месте. Ира не старела. Проходил год, и она вновь просыпалась двадцатидевятилетней. Волосы не седели. Морщины не появлялись. Сын рос, Витя стал лысеть, отрастил брюшко, весь мир старел, но Ира не менялась. Весь мир уносило от нее течением времени. И когда-нибудь – она знала, что так будет, – умрет Витя, и даже сын умрет, и дети его умрут, и на планету вернутся динозавры, а она всё так же будет молода и ничего не вспомнит из прошедшей тысячи лет, потому что тысяча лет пройдет мимо нее.

Накануне сорокового года своей жизни Ира сказала Вите и Коле, что хочет прогуляться перед сном.

– Поздно уже, – обеспокоился Витя.

– Я только воздуха глотну.

– Ага, – пробурчал мальчик, когда она скрылась в прихожей. – Сигаретного дыма.

Они играли в шахматы. Был ход мальчика, но он думал не о шахматах. Когда дверь за матерью захлопнулась, сказал со взрослой горечью:

– Завтра она нас забудет.

– Думай над ходом, – попросил отец мягко. И добавил совсем тихо: – Завтра еще не наступило.

Ира вышла из подъезда и закурила. Она знала, что наутро всё забудет. Но почему так будет, она не знала. Не помнила. Может, и не было никакой причины. Она стояла под темным небом. Сигарета тлела в пальцах. Ей казалось, что не она забывает. Ей казалось, что Вселенная не хочет ее помнить. Ира стояла под темным небом, но как будто бы ее здесь и не было. Ни здесь, у подъезда, и нигде во всем мире. Человек несуществующий. В кафе на другой стороне улицы горел в окнах свет. Виднелись столики, витрина, кто-то пил кофе, поднимал к губам белую чашку. Ира отбросила сигарету и направилась через дорогу.