Чужая жизнь - Елена Долгопят

Идет к остановке. Пиликает в кармане телефон, Верка вынимает его на ходу и отключает. Подкатывает автобус. Верка бежит, поспевает, втискивается. И оказывается лицом к лицу в очень плотной, не увернешься, толпе с Кабаном. Тяжелый автобус идет неспешно.

Они смотрят мимо друг друга. Но через минуту, может быть, пути Кабан начинает поглядывать на Верку, и даже рассматривать ее, дышать ее воздухом, втягивать ее запах. Он к ней очень близко.

С шоссе сворачивают на проселок. Кому видно, тот смотрит в окно на поле. Дымный туман, солнечный свет над краем. Мост, лесок, поворот. Видно, что шлагбаум там, впереди, уже опускается, перемигиваются красные огни.

Дальние пожары сжирали воздух. Больных прибавлялось, койки стояли уже в коридорах, гуляли сквозняки при распахнутых окнах и дверях, пахло гарью, лекарствами, хлоркой. Верка бегала за водой в ближайший магазинчик для лежачих одиноких больных, мыла полы и судна, разносила лекарства, подменяла медсестру в процедурном. «Легкая у тебя рука», – говорили Верке. Без дела она никак не могла в этот день, не хотела. И старшая медсестра, видя безотказность, нагружала, указывала переменить белье, помыть больного, покормить, поставить капельницу, и Верка меняла, мыла, кормила, ставила и никак не уставала. И старшая сестра следила за Веркой странными, всегда странными, как будто протухшими, глазами, и взгляд этот Верку отвращал, она его избегала. И ей думалось, что людей с таким взглядом не надо бы вовсе допускать до больных, немощных людей, им-то не отвернуться, когда она смотрит, когда произносит что-то накрашенным старым ртом.

– Старшая тебя едва терпит, – говорила Верке приятельница из больничной столовой.

– Она ведьма, она никого не терпит, берегись.

Маленькая женщина в сердечном отделении попросила поставить свечку за здоровье ее, рабы Божьей Ольги, и Верка побежала в недавно выстроенную у самых больничных ворот церквушку. Вошла она туда впервые, внутри пахло, как в погребе, и прохладно было так же, и темно, – вот где спасаться от жары. Верка поставила тонкую десятирублевую свечку перед Богородицей с Младенцем. Сказала мысленно, что за здоровье Ольги, и поклонилась образу, написанному местным художником, он лежал у них весной в терапии, подтверждал инвалидность.

Верка вернулась к корпусу и встала у кирпичной стены в тени. Впервые за этот день остановилась. Медленно выкурила сигарету. Сухая трава не шевелилась и как будто только ждала искры. Верка сбрасывала пепел аккуратно, на бетонную полосу, огибающую здание.

Погасила сигарету о серый кирпич стены. Вынула телефон, посмотрела список входящих и позвонила Вовке. Он отозвался мгновенно:

– Нормально, нормально. Отключила, потом забыла включить.

Она удивлялась безмятежной легкости своего голоса, его уверенности, устойчивости.

– Вечером поперлась к Кольке на днюху. Да так, своих повидать, Димон приезжал из Питера, еще подрос, говорит басом. Да нет, всё нормально, жратвы полно, торты какие-то особенные. Да я не любитель, я лучше макароны сварю. Для ради тебя куплю. Разок, чтоб не разбаловать. Как ты? Как Мишаня? – Мишаня был Вовкин напарник. – И ему привет. Большой. Приветище. Да ладно, вот прямо сейчас дождь? Завидую. И я тебя.

Она опустила руку с замолкшим телефоном и долго так стояла.

Подъехала скорая к приемному отделению. Выдвинули из задних дверей носилки. Два санитара, матерясь, перевалили тяжеленного больного на каталку. В такую жару больной был в шерстяных носках, аккуратно заштопанных на пятках.

Смена закончилась в восемь вечера. Верка задержалась еще на час, выпила с девчонками чаю.

Вернулась домой и рухнула на койку, даже не умывалась. Солнце еще не зашло, светило длинными лучами.

Проснулась Верка глухой ночью.

Окна открыты настежь. Дым висит неподвижно в электрическом свете уличного фонаря.

Верка разглядела праздничное Сонечкино платье на спинке стула. Маленькую руку на белой простыне. Хотелось оказаться в саду, но только не в нынешнем, а в мокром, осеннем, чтобы вороны каркали, и дул холодный ветер. Мать вздохнула там у себя. Она говорила, что давно разучилась спать, не бывает в глубине сна, только на поверхности. Давно она так говорила, Верка маленькой думала, что мать потому не уходит на глубину сна, что боится захлебнуться. Верка бояться не успевала.

Она подумала, что надо бы купить сандалии, что тушь надо купить хорошую, фирмы «Кларанс». Думала о пустяках и ничего не вспоминала ни о Кабане, ни о Вовке, ни о Кольке.

Вновь очнулась в темноте. Правда, чувствовался близкий рассвет, темнота потеряла плотность, густоту.

Мать наклонилась над Веркой, держала за руку. Мать шептала:

– Тсс. Я вызвала скорую. Тсс. Они едут. Если что, если заберут, отведи Сонечку в сад. Завтраком накорми. Свари овсянку. Кофе не давай ни за что, будет просить, держись. Ничего. Это жара. Жара спадет.

Пальцы у матери были ледяные.

Утром Верка прежде всего зашла к матери в палату. Надежа Семёновна, так уже ее здесь все звали, даже старшие по возрасту, помыла в палате окно (от санитарок не дождешься). Верка застала ее с ведром грязной воды, несла к выходу из палаты.

Верка перехватила ведро.

– С ума ты сошла, мама?

– А я тихонечко, я тихонечко.

– Тебе лежать надо.

– Да меня уже отпустят завтра, вот увидишь. Хорошо, мне как укол сделали, так и хорошо, я прямо летаю, нечего было и везти в больницу, стыдно даже.

Никуда ее отпускать не собирались, врач строго велел лежать, а если ходить, то осторожно. Сказал, что две недели она пробует точно. Уколы, таблетки, аппарат для слежения за работой сердца в течении дня. Врач был седой, солидный, мать слушала со вниманием.

Повезло, что в палате досталось место, а не в коридоре, хотя коридорные стояли (лежали – в данном случае) первыми на очередь, но мать положили в обход, по знакомству. И ей неловко было ходить по коридору, но и отказываться от милости, подымать шум, внимание на себя лишнее обращать тоже не хотелось. К тому же скоро, как это всегда и по всякому поводу бывает, ее внеочередность забылась. Через пару дней уже и коридорные звали ее Надеждой Семёновной, и она приносила им воду, если просили, и учила вязать пяточку, и диктовала рецепт варенья, чтобы прозрачное, как молодой мед.

Верка работала по двенадцать часов, два через два. Оставшись хозяйкой в доме, с маленькой сестренкой на руках, которую нужно было не только ведь накормить, умыть, уложить спать, отвести в детский сад и привести из детского же сада домой, но и потормошить, и насмешить, и утешить.

Верка после работы не задерживалась, мчалась скорей на автобус. Сонечка в опустевшем детском саду стояла у окна, смотрела на асфальтовую дорожку. Верка всегда ее так и заставала, у окна, и мысленно подгоняла автобус, и мучилась, если вдруг на шоссе застревали в пробке. Что там случилось, кто знает, может быть, авария. Это она говорила Сонечке по телефону, она купила ей дешевый аппарат, чтобы быть на связи.