В тени короля - Ольга Ясницкая

Девятая окинула голодным взглядом внушительное стадо и спешилась:

— Мир вам, господин! Не будете ли вы так любезны подсказать, как далеко до Опертама? — туда она не собиралась, глупо сбежать от одной смерти, чтобы добровольно кинуться в объятия другой, но о чём ещё спросить, Девятая понятия не имела.

— Километров сто на запад, — немного расслабившись, ответил паренёк. — Мост там, у рощицы.

— А далеко ли до ближайшего поселения? — у молодого деревца она заметила мешок, наверняка с провизией. От мысли о еде в животе громко заурчало. — Мне бы припасы пополнить.

— В пяти километрах отсюда моя деревня, Крайний Берег. Но туда соваться тебе не советую, осквернённых у нас не чествуют.

— Понима-аю, — медленно приближаясь к говорившему, она хищно улыбнулась. — Нас нигде не чествуют. В вашем мире моему народу места не осталось, не так ли?

— Лучше не подходи! — пастушок отпустил ошейник и попятился.

Псина хрипло зарычала, вздыбила жёсткую шерсть, прижала уши к круглой голове. Опасная зверюга, с такой шутить не стоит. Девятая выхватила нож. Пёс огрызнулся, щёлкнул пастью, вгрызаясь в воздух, и бросился вперёд, метя зубами в горло. Она подпустила зверя поближе и нанесла удар в голову. С сочным хрустом клинок вошёл по рукоять, пёс беззвучно рухнул в траву и задёргал массивными лапами.

Заорав во всё горло, пастух бросился наутёк, вот только далеко убежать мальчишка не успел. Сбив его с ног, Девятая стянула своим ремнём тонкие, как веточки, запястья, заткнула ему рот лоскутом от его же рубахи, затем смыла с рук в ручье пыль и пёсью кровь и нетерпеливо заглянула в мешок. В нём нашёлся здоровенный ломоть свежего хлеба, кусок сыра и немного вяленого мяса — настоящее пиршество!

Несмотря на дикий голод, Девятая съела всего лишь небольшой кусочек сыра и ломтик солонины — не удержалась, запила свой скудный завтрак свежей водой и с блаженной улыбкой растянулась на траве, пропуская мимо ушей жалобные подвывания до смерти перепуганного парнишки. Ну и что дальше? Хозяин не простит ей проваленного задания, оставаться в беглых рабах — тоже смерть. Рано или поздно она попадётся, ну или застрелит какой-нибудь лихач. Можно попытаться уйти из Прибрежья, но куда? В заражённые скверной земли? На север? А доберётся ли, и примут ли её там? Им наверняка и своих мутантов с головой хватает. Рыскать одичалым зверем по лесам да степям тоже не для неё, это не жизнь — бессмысленное, унылое существование. Разве для этого она рвала жилы все эти годы?

«Ладно, Нюхач, можешь радоваться. Станешь теперь старшим, как и хотел». Проклятье, будь что будет, не вешаться же, в конце концов! Сама виновата, поддалась слабости, не убила…. Избавиться хотя бы от связи, чтоб не мучиться понапрасну.

— Прошу, госпожа… Умоляю, отпустите! — пастух каким-то образом выплюнул кляп и теперь скулил недобитым туннельным псом. — Я никому не скажу о нашей встрече, буду нем, как рыба. Клянусь всеми Шестью Богами!

Девятая равнодушно взглянула на паренька: щуплый, с жидкими усиками над губой, выпученные с перепугу глазёнки. Чем этот сморчок заслужил называться человеком? Чем он лучше любого из собратьев или её самой? От него же толку никакого — рождённый пасти тупых овец и убирать за ними дерьмо. Бесполезное существо, кусок мяса… Постой-ка! А если попробовать обмануть жажду? Вдруг сработает?

Она подошла к притихшему пастуху и склонилась над ним, рассматривая прыщавое лицо. Убить свободного — страшное преступление. Их кровь ей уже доводилось вкушать, но одно дело выполнять приказы, а другое — пойти на это по собственной воле. Месяц назад Девятая и мысли бы такой не допустила, но теперь… Теперь всё по-другому, теперь терять нечего.

— Никому не скажешь? — она легонько провела ногтем по его щеке вниз, к шее.

— Не скажу, госпожа! Клянусь! — в выпученных глазёнках вспыхнула надежда.

Правду говорит, не выдаст — побоится, но его молчание ей и не нужно.

— Я верю тебе, малыш, — Девятая вонзила ноготь в кожу, из неглубокой царапины проступила кровь. Паренёк задёргался, запричитал, но под её взглядом замер, как кролик перед гиеной. Она прильнула к его шее, наслаждаясь солоновато-металлическим вкусом чужой жизни, теперь принадлежащей только ей, и, почувствовав нарастающую жажду, развязала пастушку руки и отошла в сторону. Мальчишка нерешительно поднялся на ноги и недоверчиво уставился на неё исподлобья. — Ну и чего застыл? Беги, крольчонок, ты свободен!

Сорвавшись, будто горгоной ужаленный, пастух побежал вдоль реки. Спотыкаясь и падая в траву, он снова поднимался и бежал, поглощаемый пышущим багряной зыбью простором. Пунцовые брызги вздымались из земли подброшенными на ветер горстями песка, срастались в огромные щупальца и тянулись следом за беглецом, а, нагоняя, густо роились вокруг него, не давая исчезнуть из виду. Девятая не отрывала глаз от постепенно удаляющейся алой дымки, а жажда томилась, росла, разливалась по телу трепетной истомой; её бросало то в жар, то в холод в лихорадочном предвкушении того самого мгновения, когда жертва уже осознала, что обречена, и в глазах появляется нечто невообразимо-восхитительное, даже запах кожи меняется.

Подождав ещё недолго, Девятая ринулась за своей добычей. Можно было придержать жажду, растянуть удовольствие, но поселение слишком близко, нельзя рисковать. Пастух заметил погоню, отчаянно заверещал и побежал быстрее. Багряная зыбь пульсировала, клубилась, тянулась за ним развивающимся шлейфом. От мальчишки веяло страхом и отчаянием, его инстинкты обнажились, толкая вперёд, к спасению, но выносливости явно недоставало: ноги заплетались, и в один роковой миг несчастный покатился кубарем, сминая тщедушным тельцем траву.

Нагнав его, Девятая рывком перевернула свою добычу на спину и устроилась сверху.

— Не рад меня видеть, милый?

— Ты же… Не тронь меня, не смей!

— Я же дала тебе фору. Надо было бежать быстрее.

— Что тебе ну-нужно? Я н-ничего п-плохого не сделал!

Какие они все предсказуемые! Те же мольбы, те же упрёки, даже слова точь-в-точь, будто заученные. Из всех, на кого ей доводилось охотиться, лишь Сто Тридцать Шестому удалось удивить. Да, он особенный… Потому, наверное, и не убила — рука не поднялась. Чего Девятая точно не ожидала в нём найти — это раскаяние. Он сожалел! Сожалел искренне, по-настоящему, и был полон решимости заплатить за свои поступки собственной жизнью. Но больше всего впечатлила та детская наивность, умение сочувствовать. Он спас её от казни, дал шанс сбежать, при этом прося лишь об одном — не убивать его собратьев. На такое способна только чистая душа, не тронутая ржавчиной цинизма, взращённого из разочарования в других, в себе, в самой жизни. Такая душа — как новенький меч, остра, смертоносна в неумелых