Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров

углу МАДовского двора. Неведомо кем занесенная в этот истинно тюремный колодец, она, вероятно, давно уже зачахла в клетке из штахельдрата.

Я помню весну 1940 года. Был яркий солнечный день, когда пришла телеграмма от Веры. Три дня спустя принесли письмо от нее. Вера писала о гибели Сережи на Карельском перешейке. Я читал, перечитывал письмо и все же не верил. «Сережа и смерть, — думал я, — две вещи несовместимые. Нет и не может быть какой бы то ни было связи между ними».

Я ждал его изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Мне все казалось: вот откроется дверь и войдет мой бесценный друг. Даже сейчас я не вполне верю в смерть Сережи. Это тем более странно, что Вера сама похоронила незабвенного спутника моих скитаний по пещерным городам Крыма.

Помню, Вера писала: «Хожу на могилу Сережи и, как безумная, читаю Омара Хайяма. Ведь он даже на фронте не расставался с „Рубайят“[935]».

Не забыть мне тех ласковых южных вечеров, когда мы вместе читали Хайяма. Потом мы завели по маленькой записной книжке, куда переписали весь «Рубайят». Эту книжку нашли в нагрудном кармане у смертельно раненного Сережи. Он умирал, шепча рубайи.

И я не расставался со своей записной книжкой. Я пронес ее сквозь огонь фронта, сквозь муки плена. Летом прошлого года Мария попросила у меня «Рубайят». Я перебросил его через штахельдрат. С тех пор они не расставались с Омаром Хайямом.

Погибли друзья, погиб с ними и Хайям.

Напрасно силюсь припомнить хоть один рубай мудрого, мечтательно-элегического, язвительного делателя шатров. Они словно провалились куда-то в бездну подсознания.

Каримова третьего дня выписали из госпиталя, а вчера увезли куда-то из Ганау. Говорят, в Ганновер. Слышал, что всего туда отправили из нашего штрафлагеря 300 человек.

В такие минуты как-то особенно чувствуешь горечь слов поэта: «Одних уж нет, а те далече…»[936]

В тесном коридоре возле «Медико»[937] столкнулся с доктором Раж. Он взял меня под руку и повел к себе в комнатку. Угостил хорошим французским коньяком и крепкой бельгийской сигаретой. Потом полилась задушевная беседа. Мы говорили о России и о Чехии, о докторе Мирославе Тырше[938], о его страстной мечте дожить до славянского ренессанса.

— Знаете что, — признался Раж, — ведь я всегда рвался в Россию. Еще до войны хотел ехать туда учиться. К сожалению, этот план не удалось реализовать. Но все равно я добьюсь своего. Как только кончится война, обязательно отправлюсь в Москву для усовершенствования.

Вошла швестер Рут, а с ней рослый молодой человек, д-р Раж знакомит:

— Мой друг, компатриот и коллега доктор Франтишек Поспишил. Он тоже работает в госпитале, но только в терапевтическом отделении.

Крепко пожали друг другу руки, присели к столу и выпили по стопочке коньяка. Швестер Рут сначала отнекивалась, ссылаясь на служебную дисциплину и на непривычку к питию, но в конце концов пригубила. Потом пошли откровенные дружеские разговоры. Пользовались мы преимущественно тем гибридным русско-чешским арго, который мог возникнуть лишь в пленяжьей среде.

Мои собеседники рассказывали о гнете, испытываемом чехами у себя на родине. В особенно тяжелом положении оказалась интеллигенция. Нацисты стремятся ликвидировать все культурные очаги в Богемии и Моравии, вывести из употребления язык Амоса Коменского[939], заглушить чешское национальное самосознание. Гитлеровцы закрыли вузы в Праге и в других городах Чехии. Они предложили юным чехам учиться в немецких университетах. Однако патриоты ответили бойкотом. Почти во всех крупных городах Чехии действуют подпольные университеты.

Говорили мы также о военных событиях, о надвигающейся на Райш катастрофе, о триумфальном шествии русских, о близкой победе. Слушая наши русско-чешские речи, швестер Рут воскликнула:

— Как, вы понимаете друг друга?

— Да, милая Рут, — ответил Раж, — чехи и русские всегда поймут друг друга.

Я вначале подозрительно относился к швестер Рут, но доктор Раж уверил меня, что она своя. У нее очень миловидное, приятное, располагающее лицо. Немцы про таких говорят: Feine Mädchen[940]. Швестер Рут заметно тянется к славянам и особенно к доктору Ражу. И как она не боится, что ее обвинят в Rassenschamgesetz? Ведь стоит донести какому-нибудь немцу, и кацет обеспечен. Впрочем, я чувствую, что ради Ража швестер Рут готова взойти даже на костер.

Эмилио Штука знает наизусть чуть не всю «Divina Commedia»[941]. Перефразируя надпись на воротах ада, он то и дело повторяет:

Germania e terra ingrata.

Lasciate ogni speranza voi ch’entrate[942].

Мой друг Пьер Райль сказал мне вчера:

— Жорж, вы знаете Пьера Ванена?

— Нет, не знаю. Кто он такой?

— Француз-военнопленный. Его привезли к нам в госпиталь дней пять назад.

— Это тот, что лежит на третьей койке слева?

— Да, да. Тот самый.

— А что вы о нем хотите сказать, Пьер?

— А то, что Пьер Ванен говорит по-русски.

— Вот как! Откуда же он его знает?

— Этого я вам не могу сказать. Но только он говорит по-русски.

— Вероятно, он в той же степени владеет русским языком, как Жан, Марсель, Франсуа и некоторые другие наши друзья. Их «вокабюлер» исчерпывается двумя десятками русских слов: «клеб, вода, здрасвуй, проштай, помала, бистро, дада, давай, я вас люблю» и т. п.

— Судить не могу, потому что не знаю и десятка русских слов. Но я советую вам подойти к Пьеру Ванену и поговорить с ним. Тут-то вы и сможете проверить, насколько он владеет русским языком.

Я так и сделал:

— Parlez-vous russe, M. Pierre? Говорите ли вы по-русски?

— Quoi?[943]

— Я спрашиваю, говорите ли вы по-русски? Пьер Райль утверждает, будто вы знаете русский язык.

Пьер Ванен даже приподнялся на локтях от неожиданности. На его лице недоумение, удивление, изумление. Минуты две прошли в безмолвии, прежде чем с его губ слетело:

— Откуда вы знаете по-русски?

— Что я знаю русский — это не диво. Ведь я русский. Россия — моя Родина. А вот как вы, Пьер, научились говорить по-русски, — это для меня сугубая тайна.

— Сейчас эта тайна разъяснится. Хотя я здесь слыву за француза, но я чистокровный русак. Я родился в Рязани. Моя фамилия Ванин, Петр Ванин. В 1915 году я был учеником 4‐го класса Рязанской классической гимназии. Как-то мы с товарищем проведали, что из Архангельска во Францию отправляется русский экспедиционный корпус. Нам показалось очень заманчивым это морское путешествие на запад. Короче говоря, мне и моему товарищу удалось удрать из дому, пробраться в Архангельск и вместе с солдатами экспедиционного корпуса сесть на