Илья Глазунов. Любовь и ненависть - Лев Колодный

Попали в серию юмористических рисунков две натурщицы, одна толстая, другая с кривыми ногами, политэконом Каган, выступавший с кафедры в анатомическом кабинете на фоне скелетов и костей профессор Механик, читавший курс пластической анатомии, который обязателен и для студентов на Мясницкой.

Другая серия пародий исполнена Глазуновым, в них он высмеивал шедшие тогда на экранах фильмы, такие как «Кубанские казаки», «Свадьба с приданым».

– Когда вышли «Кубанские казаки», мы поняли, что это развесистая клюква. Ходили смотреть потехи ради несколько раз, смеялись громко при виде опереточных казаков, не нравились нам тогда патока, ложь, елей, струившиеся с экрана. Изобилие продуктов на столах, которых не было в натуре.

Один рисунок Глазунов подписал «Свадьба с приданым». Молодую изобразил одетой в стеганую фуфайку, на которую повесил золотую звезду Героя Соцтруда, невеста пьет водку с мужиками, заедая соленым огурцом. Один собутыльник свалился в угол, рядом пустая бутылка из-под водки, ненавистная юмористу-автору уже тогда.

При взгляде на этот рисунок студенческих лет мне вспомнилась картина «За ваше здоровье». Из-за нее долго не открывалась одна из выставок в ленинградском Манеже… С поднятым стаканом водки сидит в такой же стеганой фуфайке, как невеста, с орденом Славы не наживший в колхозе костюм, веселый ветеран, очевидно, подсмотренный во время практики в колхозе, куда так упорно везли студентов института парторги, чтобы они узнали жизнь народа. Они узнали ее, но не с той стороны, что им демонстрировали…

И Нелюбину запомнился друг прыжками в реку с Алексеевского моста, умением хорошо плавать. На его глазах в широком месте переплывал Волгу.

Хранит Федор Федорович крошечный этюд, написанный маслом, изображающий Инженерный замок.

– Я его зажал, – говорит Нелюбин, – еще тогда. Полвека назад.

– Почему?

– Очень понравился. Мы болтались, а он все время рисовал, делал этюды, домашние задания, копировал в музеях рисунки. Он много мне дал, как пример работоспособности. Открыл Волгу. За ним я поехал в городок между Нижним Новгородом и Космодемьянском, названным Ильфом и Петровым Большими Васюками… От него перешла любовь к Васильеву, Репину… И к русской иконе.

Да, иконы – его влияние. Он начал их собирать после Сибири.

На стенах мастерской Нелюбина я увидел несколько замечательных отреставрированных икон.

– Не от жены ли Нины Александровны перешла к Глазунову эта страсть?

– Нет, он ей, как мне, открыл глаза.

Хозяин снял со шкафа большую, писанную на толстой изогнутой доске сверкающую золотом икону Богоматери. Повернул тыльной стороной, и я прочел надпись:

«Дорогой семье Мышкиных в день окончания Института имени И. Репина от Глазунова и Совы в 1957 году, 24 июля. С пожеланием творческих успехов».

Прозвище Сова было у Нины Виноградовой, жены Глазунова. Она познакомила с подругой, Мышкой, которая стала женой Федора Нелюбина, так что, введя в свой круг жену, Илья таким образом сыграл роль и в женитьбе друга, который с тех пор величался не только Губой, но и Мышкиным…

* * *

Подарен «Феде, другу юности» еще один автограф, датируемый 1949 годом, с припиской: «Написано в пору гоненья».

Вот что начертано на этом листке бумаги карандашом, большими разборчивыми буквами:

Как видим, одарил Бог Илью Глазунова разными талантами – актерским, литературным, поэтическим, сатирическим пародийным…

Но, говоря словами Иосифа Бродского, любим мы его не за это. За высокое искусство, которому служит долгую жизнь.

Каким гонениям подвергался в 1949 году Глазунов? На этот вопрос старый друг не ответил. Не запомнил Илью одиноким, даже не догадывался, что это чувство присуще ему, мучает, как хандра «лишних людей» XIX века. Был, казалось, как все, ну, подшучивал, передразнивал всех, будь то друг, будь то «кубанские казаки». Так кто в молодости не возмущался любой неправдой, кто не любил хохотать и смеяться громко по любому поводу.

Да, подметил изъян в поведении вождя, но картину о его возвращении в Петроград написал, как все. Не любил комсомольские собрания, но состоял в комсомоле. Писал нищих и калек, инвалидов войны, не дождавшихся от родины помощи, так ведь и комсомольцев деревенских зарисовывал, и краснодонцев хотел написать. Юлиуса Фучика, чешского коммуниста, восславил… Тянуло тайком взглянуть на монархистов, но и к целинникам рвался на край света… Все эти противоречия мог разрешить только сам Глазунов. Но мог ли он беседовать о прошлом, когда в стенах Манежа происходила борьба?

* * *

Да, все было так, как рассказали мне старые школьные друзья, но о многом они не ведали. Они не знали страданий, вызванных одиночеством, всепоглощающей страстью к познанию, утверждением себя в мире и искусстве. Не знали друзья тайных мыслей и чувств, которые доверялись страницам дневника. Его вел Илья до встречи с женой.

Часто ли в пятнадцать лет посещали головы советских мальчиков такие мысли:

«Как я люблю историю русскую! Кремлевские стены, бояре… понимаю Рябушкина, Рериха, Нестерова».

Еще цитата из дневника:

«Дело в том, что я очень одинок. Это очень странно и не странно. Пришел к выводу, что я замечаю людей и люблю их за то, что отражаюсь в них, если отражаюсь хорошо…»

Эта запись сделана на первом курсе института.

«Моя жизнь удивительна от сознания своей свободы от всего. Для меня пафос покорять людей, чтобы я мог их любить. Живу в общежитии. Кругом простые люди. Жизнь как у всех. Или это опускание? Молюсь на свое внутреннее чистилище. В мечтах шевелятся замыслы больших картин. Уверенность, несмотря на неуверенность. Может быть, это дала сейчас моя „Ноа-Ноа“ с ее поющим роялем? Свою неуверенность я отдаю ей, в ее горячие ласковые глаза артистки».

Под гогеновским названием благоуханного острова укрывалась в начале 1952 года девушка под именем Манюра Гамбарян, талантливая пианистка.

«Сегодня 1 декабря 1953 года. Сейчас в 1 час ночи уехала Надя Д. Как тяжело женщине, влюбленной до беспамятства, когда каждая поза принадлежит тебе и она на все согласна… „Хочешь я останусь у тебя навсегда?“ Я: „Это невозможно“. Господи, как ужасно женщине, любящей нас и нам не нужной. Я буду работать теперь».

«2 декабря. Приехал от Оли Колоколовой… Душа снова пуста…

Что делать завтра: лекция по истории искусств; читать, как сегодня, Толстого; поработать над копией Рафаэля; рисунок; вечером – поехать на концерт».