Там, где тебя ждут - Мэгги О'Фаррелл

Три первые преграды я перепрыгнул. На самом деле, переполненный радостью возвращения, я сначала перебрасывал сумку, а потом делал полноценные прыжки. На третьем прыжке болезненно напомнила о себе поясница, поэтому остальные ворота я решил преодолеть спокойнее, попросту открывая их.

Быстрый подъем порадовал меня усиленным сердцебиением, учащенным дыханием и ловкой подвижностью конечностей. Последние дни я слишком засиделся, и мои мышцы слегка зачахли из-за пребывания в самолетах, а позвоночник одеревенел и сплющился. Через несколько минут я вновь увижу мою семью, моих любимых домочадцев. Я обниму их, вдохну воздух теплого дома, родного дома.

От этих мыслей мне хотелось устроить забег на короткую дистанцию, но преходящие атлетические способности остались в прошлом.

Меня не встревожило то, что Клодетт не удалось встретить меня в аэропорту. Ничуть, совсем не встревожило. Я продолжал убеждать себя в этом, проходя под влажной листвой деревьев, преодолевая ворота и сознавая, как все короче и короче становится расстояние между мной и домом. Ничуть не встревожился. Может, я не слишком внятно произнес время прилета по голосовой почте. Может, она отправилась куда-то с детьми. Не вдаваясь в подробности, я сказал в сообщении только о том, что мне удалось встретиться с нужным человеком. Дело в том, что я вдруг осознал необходимость доказать себе…

Совершенно неожиданно слева от меня из подлеска стремительно вылетел фазан, явно рассерженный, с каким-то пиротехническим клекотом он пронесся мимо массивным радужным зелено-коричневым призраком. Я отпрыгнул в сторону, от изумления испустив пронзительное проклятие. Летящая птица вдруг устремилась к земле, подхватила что-то и, опять взмыв над деревьями, исчезла. После этого вторжения лесная дорога стала казаться мне тревожно бесшумной.

Дело в том – я вернулся к своей защите, обращаясь, казалось бы, к кронам и стволам деревьев, к гравию, разъезжавшемуся под моими тонкими подошвами, – что если я собираюсь оправдаться перед Клодетт, то должен сделать это непосредственно при встрече. За прошедшую неделю я часто думал о таком разговоре и представлял, как начну его после укладывания детей спать. Я увлеку Клодетт на широкий диван около печки. Собака свернется клубком в своей корзине. Может, мы откроем за ужином бутылочку вина. Она повернется ко мне, и расскажу ей… что? Да, в молодости у меня была подруга, которая давно умерла. Подруга, сделавшая аборт. Подруга с серьезным заболеванием, долгие годы страдавшая от нервной анорексии. Подруга, оказавшаяся одной из самых умных среди моих знакомых, и как-то нечаянно она забеременела от меня. Подруга, против моей воли прервавшая беременность, и из-за этого… из-за этого…

Я никак не мог сообразить, что именно случилось «из-за этого». Клодетт, как я, возможно, упоминал, с неодобрением относится к изменам, во всем многообразии их форм. Можно подумать, что данный предмет она видит исключительно в черно-белом свете. Во всем этом виноват, конечно, Линдстрем, а не я, однако из-за него мне придется с крайней осторожностью продумать, в каких подробностях я могу признаться Клодетт. Стоило ли сказать правду о том, что я спал с кем попало, помимо Николь? Должен ли я признаться во всем или переложить часть грехов в папку фактов под названием «Грехи, недоступные пониманию Клодетт»? Получится ли у меня связная история, если я опущу отдельные подробности?

Я закрыл последние ворота, свернул на боковую дорожку и увидел перед собой наш дом. При виде его стрельчатых окон и единственной башенки следовало бы исполнить триумфальный оркестровый туш, так меня переполняла радость от возвращения домой. Быстро пройдя через палисадник, я подошел к крыльцу. Темные окна поблескивали лишь отраженной листвой: я притворился, что не заметил этого. Машина перед входом тоже отсутствовала.

Во влажном, спокойном воздухе быстро затихли произнесенные мной имена родных. День близится к вечеру: им уже следовало бы находиться внутри, возможно, пить чай, хотя они могли еще оставаться на лужайке за домом или кормить кур.

– Марита! Клодетт! – громче крикнул я. – Кэлвин! Я вернулся!

Мой одинокий голос затих, теряясь в деревьях, облаках, горном склоне. Никакого отклика.

Я вставил ключ в замок, открыл дверь. Не слышно ни спешного клацанья собачьих когтей по половицам прихожей, ни детских воплей. Дом дыхнул холодом мне в лицо, захлопнув входную дверь; меня обступила замогильная тишина. И вновь я произнес их имена. Не изменяя своему оптимизму.

Я прошел по коридору мимо лестницы, чьи туманные изгибы терялись в сумеречном свете, к задней комнате. И открыв ее дверь, наконец убедился, что никого нет, что я один в этом пустом доме.

Плита выключена, стопки тарелок высятся на полках, опустела и собачья постель, детские игрушки и цветные карандаши не разбросаны по полу, а сложены в коробки и корзины. Можно подумать, что здесь давно не ступала нога человека. Бумажные звезды, прибитые к потолку, покрылись тусклым матовым налетом. Этот дом имел странную привычку быстро возвращаться в атмосферу былого заброшенного и покинутого состояния. «Я никогда не забуду, – казалось, говорил он, если мы уезжали дольше чем на день-другой, – что моя каменная кладка пропиталась десятилетиями людского пренебрежения».

Я присел на один из обеденных стульев. Голова клонилась вперед, пока не пришла в соприкосновение с твердой столешницей, и тогда я позволил себе расслабиться.

Мне вдруг стало ясно, что подспудно я всегда ожидал чего-то подобного, прошлые истории имеют тенденцию повторяться. Как я мог быть таким глупцом? Как я мог так по-идиотски свернуть с намеченного курса, хотя мне следовало знать, что это подтолкнет ее к бегству? Как же я мог покинуть свой пост, так хорошо зная жену?

Клодетт исчезла. Она забрала детей. Она удачно справилась со своим фирменным сценарием, своим pièce de résistance[86]: таинственное, всеобъемлющее и полное исчезновение. И я остался в одиночестве, отвергнутый, погруженный в осознание того, что сам во всем виноват. Короче говоря, я стал Тимо Линдстремом Вторым.

Частенько, с победных бастионов моего до настоящего времени счастливого супружества, я размышлял о том, как пережил Тимо исчезновение Клодетт. Как же я жалел его, с известной долей самодовольного превосходства, воображая, как он просыпается в то утро на яхте. Представлял, как он завтракает, возможно, отправляется плавать, не осознавая, что паутина гнусных сетей уже опутала его. Я строил картины тех утренних часов, полдневных и послеполуденных бдений, когда раздражение уже, должно быть, постепенно уступало место озабоченности, озабоченность – тревоге, тревога – панике. Какие чувства испытываешь, осознавая, что твоя женщина и ребенок испарились, исчезли с лица земли? Исчезли так бесповоротно, так оскорбительно, не говоря уж о публичности. Каково это, выдержать натиск всемирных средств массовой информации, их вопросы, требования, голословные утверждения, каково это жить с совершенно разбитым сердцем?

Я надеялся, что он понимал Клодетт достаточно хорошо и мог, так же как я, отчасти ожидать этого, мог понять, что она сбежала не столько от него, сколько от всего своего бытия, от жизни, к которой она невольно приобщилась в юности, от головокружительной окружающей среды, в которую бросилась без особых раздумий. По меньшей мере, я желал ему такого понимания. Я относился к этому человеку, можно сказать, с некоторой долей симпатии. Только через два месяца Клодетт позволила Лукасу тактично связаться с Тимо и сообщить, что с ними все в порядке и можно, при желании Тимо, организовать для него встречу с Ари.