Цветок в пыли. Месть и закон - Владимир Яцкевич

— Отлично, приятель, — весело сказал Виру, уже обдумавший план действий на ближайшую ночь.

Они миновали анфиладу полутемных комнат, закрытые ставни которых спасали хозяев от дневного зноя, и вышли во внутренний дворик, утопавший в розах. Окаймлявшие выложенное серыми мраморными плитами пространство цветы были необыкновенно хороши. Джай знал в них толк и мог по достоинству оценить и прекрасное состояние пышных кустов, и безукоризненный вкус в их сочетании, и редкость многих сортов, очевидно, выписанных издалека и за немалые деньги. Цветы были уже политы — кто-то встал рано-рано, до солнца, чтобы успеть напоить своих любимцев, не повредив им. Белые, кремовые, желтоватые бутоны чуть покачивались на длинных стройных стеблях, достаточно крепких, чтобы цветы гордо держали свои прекрасные головки. Джаю не показалось странным, что среди роз ни нашлось ни одной розовой или красной — если бы ему случилось в жизни разбить свой розарий, он поступил бы так же, выбрав только нежные прозрачные тона без всякой торжественной яркости и пестроты. Но даже если бы у него были дом и двор, он вряд ли занялся бы розами — это традиционное дело женщин, этому специально учат девочек — в тех семьях, конечно, где могут себе позволить учить их чему-нибудь. Какие прекрасные розы росли во дворе его отца — полувыдуманном дворе его первых, почти беспамятных лет. Джай не был уверен, что воспоминания о чудесных бутонах, колыхавшихся над головой малыша, забравшегося в цветник, не были придуманными им под влиянием рассказов матери. Они сидели, обнявшись, где-нибудь в тесном уголке огромного дедовского дома, и мама шепотом, чтобы кто-нибудь не услышал, говорила ему про отца, так рано оставившего их сиротами, про маленький домик, где они были так счастливы вместе и откуда забрал их, вопреки обычаю, ее отец, не желавший, чтобы опозорившая их брахманский род браком с земледельцем дочь оставалась в семье умершего мужа. Мать с горечью говорила о том, как приниженная родня Рао не посмела спорить с могущественным и уважаемым брахманом — самым богатым и влиятельным человеком во всей округе — и отдала ему дочь и внука.

— Они, наверное, боялись, что им придется выделить причитающийся нам после смерти Рао надел земли, — вздыхала мать, словно жалея погрязших в собственнических дрязгах родственников своего так непохожего на них мужа. — Да и отца моего опасались, ведь он мог сделать с ними что угодно. Да что об этом говорить — мы никому там не были нужны, и идти нам было не к кому, только сюда.

Мать поправляла тонкой, все еще красивой рукой с длинными пальцами, край белого вдовьего покрывала. Маленькому Джаю казалось, что это так прекрасно — белая шелковая ткань на иссиня-черных тяжелых волосах, убранных в толстую косу. Он и представить тогда не мог, как это ужасно для женщины — надеть покрывало вдовы, знак траура и вечной скорби. Спасибо еще, что матери не выбрили на макушке тонзуру, как это делали вдовам не так давно! Странно, что такой ортодоксальный брахман, как его дед, не подверг свою дочь, обесчестившую, как он считал, его имя браком, заключенным без согласия отца и вопреки кастовой традиции, этой страшной процедуре! Все же остальное, до края налитое в горькую чашу вдовства, мать выпила до дна. А с ней и он, худенький, слабенький мальчик, безвинный узник дома, где он был единственным внуком.

Джай протянул руку и коснулся пальцами прозрачного лепестка белоснежной розы. Шелковистый на ощупь, он очень напоминал тонкую ткань материнского сари, край которого был всегда наброшен на ее голову. Интересно, кто вырастил этот цветок. Дом кажется таким пустым, хотя прекрасно обставлен и содержится в удивительной чистоте и порядке. Может быть, женщины живут в верхнем этаже? Джай поднял глаза, но верхняя веранда была безлюдна, а выходящие на нее двери — плотно закрыты.

Выйдя на задний двор, они увидели невысокий каменный флигель с черепичной крышей, в котором, очевидно, им предстояло поселиться. Одним боком флигель примыкал к фруктовому саду, так что тяжелые ветви росших на его краю манго ложились на черепичный скат.

Виру уже поднялся на террасу домика, когда слуга вдруг сообразил, что оставил ключи в замке кабинетного сейфа.

— Я сейчас, — махнул он рукой и заторопился обратно, на ходу проклиная годы, отнимающие у людей то, что всего дороже — память.

Виру воспользовался его уходом, чтобы немедленно обсудить с другом содержимое сейфа, совершенно лишившее его покоя.

— Послушай, ты видел, сколько там ценностей? — почти закричал он, заломив руки.

Джай в ответ лишь неопределенно хмыкнул.

— Я думаю, нам нельзя упускать такой случай! — не унимался Виру. — Ведь всю жизнь будем жалеть, корить себя, что так несерьезно отнеслись к такому богатству. Это просто неприлично двум таким парням видеть столько денег и не взять их. Нас не поймут, а может быть, и осудят.

— Осудить, конечно, могут — лет этак на пять-десять, — в тон ему продолжил Джай. — Однако могут и не осудить.

Виру и не заметил сомнительности нарисованных другом перспектив. Он весь был в планах захвата имущества, которое считал уже почти своим.

Джай обернулся посмотреть, не идет ли к ним Рамлал с ключами. Старому слуге совсем не следовало бы быть в курсе терзавшей одного из гостей проблемы — он все равно отнесся бы к ней без должного сочувствия.

Старика на дорожке не было, но что-то изменилось в облике усадьбы. Джай сразу не сообразил, что именно, но это заставило его вглядеться повнимательнее. Внезапно он вздрогнул: на лестнице, соединяющей веранды первого и второго этажа, стояла женщина, закутанная в белое сари, — ослепительно белое в лучах утреннего солнца. Траурное покрывало не позволяло разглядеть ее лица, но весь образ — тоненькая, довольно высокая фигура, чуть склоненная голова и этот вдовий наряд — заставил сердце Джая забиться сильнее. Он закрыл глаза, надеясь, что видение исчезнет, и вместе с тем мучительно боясь этого, но, открыв их, нашел женщину на прежнем месте. Джай не знал, что ему предпринять, и стоял, не в состоянии пошевелиться, но тут порыв ветра приподнял край сари над лицом женщины.

Конечно, это были совсем другие черты. На лестнице стояла очень молодая и, по всей видимости, очень красивая женщина с тонким выразительным лицом, ничуть не похожим на лицо его матери. Да и могло ли быть иначе! Дым от погребального костра Деви, матери Джая, много лет назад растаял над священными водами Ганга в той далекой стороне, где прошло его детство. Солнце и белое сари сыграли с ним злую шутку, да он и сам подыграл им, отдавшись тяжелым воспоминаниям.

Джай тряхнул головой, решительно отгоняя их остатки, и спросил, стараясь, чтобы его голос прозвучал как можно более непринужденно:

— Кто это?

Виру, к которому и был адресован этот вопрос, пропустил его мимо ушей. Он был занят в этот момент трудными расчетами: на сколько месяцев самой что ни на есть веселой жизни им могло бы хватить тхакуровского богатства, и больше ничего не замечал вокруг себя.

Женщина все стояла, повернувшись в их сторону и, должно быть, разглядывала приезжих. Теперь Джай ясно видел миндалевидные глаза под тонкими изломанными бровями, высокий лоб и бледно-розовые губы. Лицо было задумчиво и печально и казалось прозрачным. Хрупкая фигурка застыла в изящной позе. В руках у женщины блестел поднос со сверкающей на солнце серебряной посудой, который она, очевидно, несла вниз, на кухню.