Казаки на Кавказском фронте. 1914-1917 - Федор Елисеев

Все казаки примолкли, и только 36-летний подъесаул Алферов не унимался среди казаков своей сотни.

Маленького роста, сухой, тщедушный, большой кутила в молодости — теперь он совершенно остепенился, живет аскетом, очень строг с казаками, не всегда справедлив к ним.

Казаков он любил какой-то звериной любовью и требовал от них во всем беспрекословного подчинения без всяких рассуждений. И вот теперь он все время расхаживает между казаками и лошадьми, и я слышу все тот же его глухой грубый голос, но я точно улавливаю в нем и струнку личного страха, и струнку духовной нежности к своим казакам.

— Не бойтесь, братцы… если попадет пуля, то, конечно, убьет… значит — судьба… но может и не попасть. Не бойтесь, братцы… — успокаивающим голосом говорит он. И его черствое и строгое к казаку сердце теперь источает братскую нежность.

А что же наш доблестный командир полковник Эльмурза Асламбекович Мистулов?! Как он переживал и свой личный страх, и страх за свой полк?

Он лежал на спине на скате, впереди всех, головой к противнику, совершенно неподвижно, заложив кисти рук под голову и скрестив ступни ног. Он словно спал. Но все мы отлично знали, что он не спит и переживает большую трагедию и, как мусульманин по вере, может быть, отдался на волю Аллаха.

Мы были отрезаны огнем турок от своих войск и не могли даже уйти назад. И мы все ждали, что вот-вот появятся турки из-за бугорка — и тогда…

Главное — мы не знали, куда скрылись наши остальные пять сотен.

Мистулов, не поднимаясь, изредка спрашивал меня:

— Федор Иванович, каковы потери? Что видно в городе? Где же остальные сотни?

По своей должности все это я должен знать, а не зная — должен был узнать. Поэтому я и не сидел на месте и все время рыскал на корточках, чтобы узнать, как, где и что вокруг нас делается.

Такое положение продолжалось, может быть, полчаса, час, но оно становилось совершенно нетерпимым в нашей беспомощности. Вдруг на восточной окраине города затрещал частый ружейный огонь. То подошла наша всегда доблестная пехота и открыла на юго-запад, на возвышенности, огонь по туркам. Мы уже видим эту нашу пехоту, стреляющую из-за домов городка, и на душе сразу же повеселело. Тотчас же огонь турок частично был перенесен на нашу пехоту. Мистулов, словно очнувшись от своей летаргии, быстро приподнялся и произнес:

— Федор Иванович, пишите приказание!

И диктует: «Есаулу Калугину со всеми сотнями пройти вперед и очистить от турок долину западнее Мемахатуна. Я с первой сотней нахожусь у пригорка западнее города и не могу двинуться вперед. Нужна помощь. Полковник Мистулов»

Письменное приказание я передал Алферову. Казак должен идти прямо на север от нас и там где-то искать наши пропавшие сотни.

Алферов вызвал казака Курбатова станицы Ильинской. Курбатов — видный, красивый казак и холост. Под ним дивная гнедая кобылица домашнего приплода, вполне годная: под офицерское седло. Алферов громко и твердо дает Курбатову указание:

— Видишь, вон там, на хребтине, глыбу? Езжай прямо на нее… да не сворачивай в сторону! Езжай шагом и не оглядывайся! А свернешь в сторону или двинешься рысью — сам застрелю тебя! — закончил Алферов.

— Слушаюсь, ваше благородие! — спокойно ответил казак, сел в седло и шагом двинулся на север.

Я слушаю распоряжение Алферова и возмущаюсь: почему надо ехать казаку прямо, да еще шагом, то есть подвергаться смертельной опасности, когда надо быстро проскакать это расстояние! Но я знаю, что подъесаул Алферов строг, самолюбив, упрям — почему и молчу. А сам думаю: погиб казак вместе со своей дивной кобылицей!

Курбатов тронулся. Вся сотня вперилась в его спину и круп лошади. И только что он стал подниматься к хребту, как пули турок, вздымая пыль вправо и влево от него, заставили нас затаить дыхание в ожидании смерти этого молодца. Но Курбатов, словно не замечая их, шел прямо, шагом и не оглядываясь. И не оглянулся ни разу, достиг хребта и скрылся от нас.

Все мы легко вздохнули.

Известно, что прицел сверху — обманчив. Это и спасло молодца Курбатова. Был прав и Алферов: он действовал на психологию, что не так уж страшно и опасно.

Наша пехота постепенно заглушала огонь турок. Какой-то казак все же подполз в сторонке к гребешку отрога и вдруг вскрикнул радостно:

— Ваше высокоблагородие!.. Наш полк скачет!

— Где?! — вскочил Мистулов.

— А во-он… с запада!

— По коням!.. Сади-ись! — выкрикнул Мистулов, и сотня, мигом сбросив страх, вскочила на лошадей, завернула зигзагом назад и широкой рысью выскочила на шоссе. Огонь турок сразу стих. Они снялись с гор и двинулись на юг. С запада широким наметом, во взводной колонне, поднимая пыль, спешили к нам наши пять сотен полка, свыше 600 шашек. Есаул Калугин с озабоченным лицом подскакал к Мистулову и доложил, что сотни не выдержали огня турок с фланга, свернули вправо, на север, перевалили через хребтик и скакали дальше на запад. Там их нашел казак Курбатов.

Мистулов улыбается, будто с нами ничего и не случилось, как и остальные пять сотен правильно сделали, что «не выдержали флангового огня турок и не последовали за своим командиром полка»…

Мистулов, опытный воин, чутко понимал, что на войне, в боях, бывают такие положения, которые происходят вне воли человека. В данном случае это и было так; и даже вышло к лучшему, что сотни хлынули в сторону, а не последовали за головной. Сотни, перемахнув через невысокий хребтик, продолжали скакать вперед. Туркам с командных высот эта картина была видна как на ладони. Эти пять сотен казаков выбрасывались на широкую долину реки Кара-су и угрожали не только их левому флангу, но и тылу. Собственно говоря, в этом и заключалась задача нашего полка.

Все части остановились в Мемахатуне. На второй день к полковнику Мистулову обратился поручик, командир головной роты 154-го Дербентского полка, с написанной уже «реляцией», в которой говорилось, что он, этот поручик, первым со своей ротой ворвался в город, и просил подписать, что «командир 1-го Кавказского полка свидетель этому».

— Для чего это вам? — сухо спросил Мистулов.

— Для представления к награждению меня орденом Св. великомученика Георгия, — не смущаясь, ответил поручик.

Здесь я впервые увидел сокрушительный гнев всегда выдержанного Мистулова, который в тоне, не терпящем возражений, указал ему, кто именно первым ворвался в город Мемахатун, и приказал немедленно же ему удалиться.

Героический Мистулов, участник трех войн — боксерского восстания в Китае, русско-японской войны и теперешней, — безусловно, много повидал в боях, не раз ощущал боевой огонь разной силы, но тот огонь, который он перенес под Мемахатуном 28 июня, видимо, был наисильнейшим, как и самым страшным. Потом не раз, когда мы оставались вдвоем, он спрашивал: