Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Игоревич Шубинский

а в той иллюзии свободы, отрыва от земли, преодоления косности, тоски, однообразия мира, которую открывает самовольный уход. (Думал ли поэт о Муни? О Наде Львовой? О Гофмане? К тридцати годам Ходасевич похоронил нескольких друзей: почти все они сами на себя наложили руки.)

В сущности, это означало отрицание пафоса “Счастливого домика”. Как будто болезнь и излечение что-то по-новому повернули в человеке и в поэте.

Теперь устремления Ходасевича были иными:

О, лёт снежинок,

Остановись!

Преобразись,

Смоленский рынок!

Речь может идти о преображении мира стихией искусства, а может – и о его доподлинном, въяве, изменении, непредсказуемом, опасном. Предстояло свершиться именно этому.

Глава шестая. Трудовой элемент

1

В конце 1916 года было уже очевидно, что приближаются роковые события. Людей, веривших в возможность сохранения status quo, больше не оставалось. Даже Садовской, встретившись с Ходасевичем в “Летучей мыши”, “со злобной ненавистью” говорил о Николае II, плакал.

Потом утер слезы, поглядел на меня и сказал с улыбкой:

– Это все вы Россию сгубили, проклятые либералы. Ну, да уж Бог с вами[363].

До начала революции оставалось два-три месяца.

Если в Петрограде февральская смена власти была буйной и кровавой, то в Москве все поначалу шло тихо. Власть в городе была передана временному комитету, который провел в июне выборы в новую Городскую думу. Городским головой был избран эсер Вадим Руднев. В Московском Совете меньшевики и эсеры образовали коалицию и противостояли большевикам, чья фракция была самой многочисленной, но не составляла абсолютного большинства.

Летом 1917 года Москва – впервые почти за два столетия – стала центром политической жизни, едва ли не равноправным Петрограду. Здесь проходили “совещание общественных деятелей”, “совещание представителей торговли и промышленности”, наконец, полномочное Государственное совещание (12–14 августа 1917 года) с участием министров Временного правительства и лидеров основных партий. Важная роль в организации всех этих встреч принадлежала банкиру Павлу Рябушинскому. Он выступал с антибольшевистских позиций и требовал роспуска “разнообразных советов и комитетов” и установления в России жесткого единовластия. В сентябре все это закончилось так называемым “корниловским мятежом”, спонсором которого выступил тот же Рябушинский. После его провала крах слабого правительства Александра Керенского был предрешен.

В то время, когда политики пытались найти выход из положения, а армия стремительно разлагалась и отступала, писатели пытались самоорганизоваться. Еще 18 марта 1917 года в редакции журнала “Бюллетени литературы и жизни” состоялось учредительное собрание Московского клуба писателей “для организованных бесед на темы как общего характера, так и выдвигаемых общественно-политической жизнью”. Вместо прежних буржуазных клубных бдений в Литературно-художественном кружке писатели почувствовали острое желание говорить о насущных общественных вопросах, причем писатели разных направлений: в числе участников собрания, наряду с Волошиным, Балтрушайтисом, Белым, Бердяевым, был “знаньевец” Вересаев. Устав предложено было составить Михаилу Гершензону и Сергею Булгакову. В 1918 году, уже в совершенно иную эпоху, из этого так и не возникшего клуба образовался Московский союз писателей под председательством Гершензона – не открыто антибольшевистский, но не допускавший в свои ряды лиц, “принципиально отрицающих свободу печати”. Никак особенно не проявив своего существования, он два года спустя вошел во Всероссийский Союз писателей, создававшийся уже “сверху”. Ходасевич во всей этой организационной суете принимал самое непосредственное участие.

29 мая, когда жизнь в стране отчасти еще сохраняла прежние, устоявшиеся формы, Ходасевич вновь отправляется в Коктебель – на сей раз с Гарриком; в июле, после настойчивых упрашиваний мужа, к ним присоединяется Анна Ивановна. Отдых был испорчен сначала разыгравшимся в середине июня фурункулезом (“омерзительный многоголовчатый нарыв на лице”[364], который пришлось резать), а потом – напряженной работой над переводом романа французского писателя Клода Тилье “Мой дядя Бенжамен”. Возвращаются Ходасевичи в Москву за два месяца до роковой кульминации событий. По закону симметрии, октябрьский переворот проходит быстро и почти бескровно в Петрограде, но оказывается затяжным и кровавым в Москве.

Причиной стала, как ни странно, умеренность и робость большевистского руководства Москвы во главе с Виктором Ногиным и его соратниками, среди которых были люди, для партии большевиков необычные, – например, директор Московской обсерватории профессор Павел Штернберг. Сперва московские товарищи всячески отбивались от предложения Ленина “начать первыми”. Но уже после петроградского переворота и Второго съезда Советов Ногин заявлял: “Если есть надежда на создание власти, признаваемой всеми партиями, входящими в Советы, то в Москве нужно принять меры, чтобы это прошло без кровопролития”. В свою очередь командующий Московским военным округом полковник Константин Рябцев, правый эсер, один из тех, кто сорвал в сентябре выступление генерала Корнилова, тоже предпочел бы закончить дело миром. Но на Ногина оказывали давление петроградские большевики, у которых после 25 октября не было пути назад; кроме того, Москва была переполнена возбужденными вооруженными людьми – демобилизованными солдатами, юнкерами, дезертирами, поддерживавшими кто Ленина, кто Керенского, и рвавшимися в бой.

Большевики нехотя образовали Военно-революционный комитет (ВРК), а Городская дума – Комитет общественной безопасности, которые несколько дней вели между собой переговоры. Фактор внезапности, который позволил бы одной из сторон одержать стремительную победу, был утрачен. К 27 октября, когда пролилась первая кровь, Комитет общественной безопасности контролировал центр города, кроме Кремля (который охранял “красный” 56-й пехотный запасной полк) и собственно здания Моссовета (на Тверской, 13). По периметру Садового кольца располагались части Красной гвардии и пробольшевистские войска. На следующий день комендант, прапорщик О. Берзин, при ложном известии о капитуляции ВРК сдал Кремль юнкерам. Большевики в Моссовете уже жгли бумаги, но тут началось наступление Красной гвардии из Замоскворечья. Бои шли на Пречистенке, на Остоженке, у Никитских ворот; из десятиэтажного дома Нирензее в Большом Гнездниковском переулке – самого высокого здания тогдашней Москвы – велся обстрел Городской думы. К вечеру 29 октября центр города был у большевиков. Начался обстрел Кремля, такой бурный и неаккуратный (профессор Штернберг, руководивший им, был более сведущ в астрономии, чем в артиллерии), что пострадали многие городские квартиры; случайным осколком был ранен знаменитый военачальник Алексей Брусилов, который ранее оставался неуязвим в настоящих боях. По приказу Ленина московским большевикам было послано подкрепление из боевых балтийских матросиков. И все эти дни – парадоксальная особенность московского варианта “Великого Октября”! – работали согласительные комиссии, заключавшие временные перемирия, которых никто не выполнял, и вырабатывавшие условия приемлемого для обеих сторон мира. 2 ноября, когда число жертв достигло двух тысяч человек, Комитет общественной безопасности наконец самораспустился, признав Моссовет единственным органом власти в городе; боевые дружины с обеих сторон тоже были распущены; юнкерам оставили оружие, “необходимое для обучения”. Все