Книжный вор - Маркус Зузак

— Господи помилуй, еще один!

Тревога моментально вернулась.

Макса загородили.

Роза тяжко затопала вверх по лестнице, но когда открыла дверь, там были не фашисты. Там стоял не кто иной, как Руди Штайнер. Желтоволосый и благонамеренный.

— Зашел проведать, как там Лизель.

Услышав голос Руди, Лизель двинулась вверх по лестнице.

— С этим я сама разделаюсь.

— Ее парень, — пояснил Папа банкам с краской. И выпустил очередной клуб дыма.

— Он не мой парень, — возразила Лизель, но без досады. Злиться после такого близкого попадания было невозможно. — Я иду лишь потому, что Мама сейчас заорет.

— Лизель!

Девочка была на пятой ступеньке.

— Ну, видел?

У дверей Руди переминался с ноги на ногу.

— Пришел узнать… — Он осекся. — Что это за запах? — Он потянул носом. — Ты что там, курила?

— Ой. Я сидела с Папой.

— А у вас есть курево? А то, может, продали бы.

Но у Лизель было не то настроение. Он сказала тихо, чтобы не услышала Мама.

— Я не краду у своего Папы.

— Но крадешь в других местах.

— Ты не мог бы еще погромче?

Руди пустил «шмунцеля»:

— Смотри, что воровство делает с людьми. Ты ж от каждой тени шарахаешься.

— А ты будто ни разу ничего не украл.

— Ну да, но от тебя-то воровством так и несет. — Руди не на шутку вдохновился. — Может, по правде, это никакое не курево. — Он наклонился к ней и улыбнулся. — Это запах преступницы. Тебе надо вымыться. — Он обернулся и закричал Томми Мюллеру: — Эй, Томми, иди скорей понюхай, что за вонь!

— Что ты сказал? — Томми не подведет. — Я не слышу!

Руди мотнул головой в сторону Лизель.

— Бесполезно.

Она стала затворять дверь.

— Исчезни, свинух, только тебя мне сейчас не хватало.

Весьма довольный собой, Руди спустился на улицу. У калитки он вспомнил, чтó хотел выяснить все это время. На несколько шагов он вернулся.

— Alles gut, Saumensch? Колено я имею в виду.

Июнь. Германия.

Всё на пороге распада.

Лизель этого не знала. У нее не нашли еврея в подвале. У нее не забрали приемных родителей, и она сама внесла большой вклад в обе эти удачи.

— Все нормально, — ответила она Руди, не имея в виду никаких футбольных ссадин.

У нее все было в порядке.

Пришло лето.

У книжной воришки все складывалось отлично.

А у меня было небо цвета евреев.

Когда их тела переставали выискивать щели в двери, восставали их души. Ногти царапали дерево и нередко вгонялись в него силой чистого отчаяния, а души устремлялись ко мне, прямо в мои руки, и мы выбирались из тех душевых — на крышу и дальше, в надежный простор вечности. Мне поставляли их без перерыва. Минута за минутой. Душ за душем.

Никогда не забуду первый день в Освенциме, первый приход в Маутхаузен. Там, в Маутхаузене, мне потом не раз приходилось подбирать души у подножья высокого обрыва — когда побег жутко не получался. Изломанные тела и мертвые милые сердца. И все равно это было лучше газа. Кого-то я ловил еще на середине. Спасены, думал я, подхватывая их души в воздухе, пока оставшаяся часть их существа — телесная оболочка — рушилась на землю. Все были легки, как ореховые скорлупки. Небо в тех местах дымное. Печной запах, но такой холодный.

Я содрогаюсь, когда вспоминаю все это, пытаясь стереть из памяти.

Дую теплом себе в ладони, чтобы разогреть их.

Но трудно согреть руки, если души еще дрожат.

— Боже.

Думая о них, это имя я произношу всегда.

— Боже.

Говорю это дважды.

Произношу Его имя в тщетных попытках понять.

— Но понимать — это не твоя работа. — Это я сам себе возражаю. Бог никогда ничего не говорит. Думаете, вы один такой, кому он не отвечает? — Твоя работа — это… — И тут я перестаю себя слушать, потому что, сказать прямо, я себя утомляю. Такие мысли меня ужасно выматывают, а предаваться усталости — такой роскоши я лишен. Я обязан продолжать работу, потому что хотя и не для каждого человека на земле, но для подавляющего большинства это верно: смерть никого не ждет, а если и ждет, то обычно не очень долго.

23 июня 1942 года, группа французских евреев в немецкой тюрьме на польской земле. Первый, кого я забрал, был у дверей, его сознание неслось, потом перешло на шаг, замедлилось, замедлилось…

Прошу вас, не сомневайтесь, когда я говорю: в тот день каждую душу я принимал, будто новорожденную. Я даже поцеловал нескольких в изможденные отравленные щеки. Я слышал их последние задушенные вопли. Исчезающие слова. Я наблюдал их видения любви и освобождал от страха.

Я унес их всех, и, как никогда, в тот день мне нужно было чем-то отвлечься. В безысходном отчаянии я посмотрел на мир сверху.

Я смотрел, как небо становилось из серебряного серым, потом — цвета дождя. Даже облака старались смотреть в другую сторону.

Иногда я брался представлять, как все выглядит над облаками, без вопросов зная, что солнце светловолосо, а бескрайняя атмосфера — гигантский синий глаз.

Они были французы, они были евреи, они были вы.

Летом 1942 года город Молькинг готовился к неизбежному. Были еще такие, кто не верил, что маленькое предместье Мюнхена может быть мишенью, но большинство населения отлично понимало, что это вопрос не «если», но «когда». По ночам начали затемнять окна, четко пометили все убежища, и каждый знал, где находится ближайший подвал или погреб.

Для Ганса Хубермана, однако, тревожные перемены обернулись кое-каким подспорьем. В несчастливые времена удача как-то улыбнулась его малярному ремеслу. Владельцы жалюзи отчаянно хотели прибегнуть к услугам Ганса. Трудность была в том, что черная краска обычно используется лишь как добавка, чтобы затемнить другие краски, так что она вскоре закончилась, и найти ее было нелегко. Но Ганс был хороший мастеровой, а у хорошего мастерового много приемов. Он брал угольную пыль и мешал ее в краску, а кроме того, не заламывал цену. Он конфисковал из глаз неприятеля свет окон многих домов в разных частях Молькинга.