Хроника потерянного города. Сараевская трилогия - Момо Капор

Сотней метров ниже, в продолжении нашей улицы, был книжный магазин “Simon & Katan”, облицованный от пола до потолка, включая высокие галереи с балюстрадой, темным дубом. Войти в него означало попасть в самую настоящую сказку. Книжки с картинками в лакированных цветных картонных обложках стояли рядом с букетами разноцветных карандашей «Koh-i-noor», а под стеклами витрин возлежали недоступные авторучки «пеликан», лупы для филателистов, микроскоп и прочие немыслимые чудеса. В этом волшебном магазине наша соседка, старая дева Сара Семиз, купила мне большую раскладную коробку акварельных красок «Faber» и кисточку с черной лакированной ручкой, совершенно случайный великолепный подарок, который безошибочно определил мою нынешнюю профессию.

Никола Н. Барош, муж сестры моей бабушки, оптовый торговец невыделанными кожами, приехал в Сараево обучаться ремеслу в конце прошлого века из села Черный Луг, что над Боснийским Граховым, откуда был родом и Гаврила Принцип. Молодым добровольцем в 1914 году он участвовал в боях на стороне сербской армии, вместе с ней перешел в Албанию. Вернувшись в Сараево, он быстро стал крупным экспортером кож в Грецию и Англию, а из его больших складов вонь дубленой кожи расползалась по всей улице Милоша Обилича в окрестностях Башчаршии. Шесть раз он банкротился и вновь поднимался, поскольку крестьяне приносили ему кожи на комиссию, за что он после очередного взлета платил им намного больше их действительной стоимости. В канцелярии, расположенной в парадной части склада, он обычно стоял за секретером темного дерева с бесчисленным количеством ящичков и тайничков, где он прятал дукаты и кудряво расписывался на договорах, водружая бумаги на зеленое сукно секретера. Он входил в круг знаменитых сараевских оптовиков, заселивших почти что целый район: Деспичи, Дунджеровичи, Пешуты, Ефтановичи, Прнятовичи, Бесаровичи и Куршумличи, – они держали в своих руках практически всю торговлю города… Да и по австро-венгерским кадастровым записям шестьдесят процентов Башчаршии – торгового квартала города – принадлежало сербским торговцам. Это были потомки уважаемых сараевских купцов Дамиана, Трипки и Иова, имена которых записаны в малой хиландарской церкви Покрова Богородицы, ибо они своими пожертвованиями обеспечили в 1740 году реставрацию храма. Оптовики ежедневно собирались в старой приземистой корчме «Дрина», скрытой от посторонних взглядов в глубине двора неподалеку от православной церкви. Обслуживала их сама хозяйка, баба Васса Стокич, и никто чужой не смел садиться за их стол. Это было настоящее мужское святилище, в которое вход женщинам был воспрещен. Здесь стоял резкий табачный дым, витал дух «мягкой» ракии и запах мужского одеколона. Пока он был помоложе, тетка страдала от того, что муж, бывало, на три дня и три ночи уходил в загул с восточными танцовщицами, мастерицами танца живота, в пользующемся дурной славой кабаке «Волга». В такие дни по городу ползли слухи, что Никола Барош закрыл «Волгу» для публики. Дядю Николу я помню в более поздние времена, по его серебряным усам, щетинистой седой голове и идеально скроенным костюмам из превосходнейшего английского сукна. Он носил жилеты с перламутровыми пуговицами, а на туфлях – гамаши с серебряными застежками, которые я снимал с него, когда он возвращался домой и точным движением бросал серую шляпу «борсалино» на крючок вешалки.

В апреле 1942 года его вместе с прочими уважаемыми сербами взяли в заложники, но он сумел подкупить тюремщиков и бежать в Сербию, о которой никогда не переставал мечтать. Эмигрировав в Белград, он торговал коврами и сидел в «Золотом бочонке» на площади Зеленого венца. Он вернулся в Сараево, но его фирму национализировали, директором поставили бывшего подмастерья, а его оставили для обеспечения торговли с прежними иностранными партнерами – страна нуждалась в валюте. Он не смог перенести их лености, бросил все, что наживал годами, и принялся пытать счастья в других делах, но они шли у него совсем не так, как прежде. Перестал ходить в «Дрину» к бабе Вассе, но каждый вечер выпивал на кухне в одиночку по пол-литра ракии, закусывая травницким сыром и слушая запрещенное «Радио Лондон». В эти годы я был единственным его собеседником и часто засыпал, положив голову на столешницу, пока он громко осуждал новый режим подмастерьев и международных авантюристов.

Все, чему меня до полудня учили в школе на уроках истории, дядя Никола в тот же вечер громил в пух и прах, и это помогало мне с младых ногтей понимать обе насмерть враждебные стороны. Он умер расстроенным и забытым, радуясь исключительно вкусу и запаху своего детства, запаху и вкусу вяленой баранины, которую ему два раза в год присылали родичи с хутора Сайковичи неподалеку от Черного Луга. Его крах был типичным явлением в истории падения старинных торговых семейств Сараево. Дорогие шляпы с щеголевато загнутыми полями, полосатые костюмы и рубашки с пристежными воротничками, манжетами и пластронами забрали цыгане в обмен на индюшек. Серые гамаши им не понравились.

Тонкая кисточка для акварели и случайный комикс предопределили, похоже, всю мою дальнейшую жизнь, о чем я давно сделал следующую запись:

«Во время войны в Загребе несколько лет издавалась цветная детская газета «Забавник». На первой полосе всегда были прекрасные комиксы братьев Вальтера и Норберта Нойгебауэров, которые обрабатывали старые сказки и сочиняли совершенно новые, словно войны вообще не было. Я и сегодня не перестаю задаваться вопросом, как эти художники могли оставаться большими детьми в царстве страха, ужаса и насилия. На самом ли деле они были настолько наивны или же старались таким образом пережить тяжкие годы, занимаясь прежним, довоенным ремеслом, но только их комиксы более всего прочего разжигали мою буйную фантазию. Вехами моей маленькой одинокой жизни становились дни, в которые «Забавник» поступал в ближайший киоск. Мы, как и прочие граждане города Сараево, голодали, выживая с помощью чудесных случаев и энергии, с которой тетка старалась хоть как-то накормить нас во времена всеобщего голода. У нас не было денег на хлеб, не говоря уж про детские книжки, но одна добрая женщина, некая Эвита, работавшая в киоске недалеко от нашего дома, похоже, разглядела в моих глазах дикую жажду чтения и выдавала напрокат экземпляр «Забавника», иной раз даже разрешая унести его домой. Киоск пропах дешевым и вонючим табаком военного времени. Я сидел за прилавком и утопал в комиксах. Я пишу эти строки благодаря сказке, название которой напрочь забыл. Не вспомнить теперь, как звали ее главных героев, но речь в ней шла о несчастной гусыне, которую придворный повар какого-то прожорливого князя, обожавшего гусиный паштет и грибной супчик, принес с рынка в корзине с еще несколькими предназначенными к закланию птицами. Вам легче будет понять меня, если я скажу, что в те годы мы тоже были предназначены к закланию (только дата была неизвестна); среди прочих и по этой причине мои симпатии были на стороне гусыни, а не только из-за того, что она, ко всеобщему удивлению, говорила по-человечьи! Короче говоря, злобный и недалекий повар сохранил ей жизнь, потому что гусыня нашептывала ему секретные рецепты паштета и супов, превратив в скором времени его однообразную и бесталанную кухню в настоящий гастрономический храм. Князь оставил приготовившегося было к увольнению повара, повар не резал гусыню, а гусыня, словно Шехерезада сказки, должна была непрерывно выдумывать новые и новые рецепты, истощая собственный талант. История эта дышала жуткой неуверенностью в завтрашнем дне, совсем как наши жизни в течение тех недель, пока печатался комикс братьев Нойгебауэров. Вскоре моя гусыня дослужилась до звания первого помощника бездарного повара, нагло использовавшего ее исключительные способности к кулинарии и присваивавшего незаслуженные аплодисменты. Когда я трудился писателем-призраком, или так называемым «литературным негром» (это случалось в те времена, когда мое имя предпочитали не произносить в определенных кругах), то чувствовал себя в тени чужой славы совсем как та гусыня. Шеф-повара пользовались куда большей известностью, нежели мы, граждане второго сорта, которым нельзя было доверять до конца. Впрочем, разве можно вообще верить странной птице? Ни гуси, ни люди не признавали ее своей. Она была вынуждена всю себя отдавать за ничтожную привилегию не быть зарезанной, хотя всем непременно требовалась именно ее голова: и поварятам, ревнующим к ее способности угодить князю, и начальнику птичьего двора, да и самому шеф-повару, который никак не мог достичь ее уровня познаний в кулинарии, и потому страшно злился. Все это время несчастная гусыня ночами тайком выходила в дворцовый сад и там, в море травы, в панике искала некую чудотворную травинку, которая освободит ее от рабства. В клетку она возвращалась разочарованной и смертельно уставшей, сонно встречая каждый новый день как последний день своей жизни. И в следующую ночь она шла на очередной подвиг, прорываясь к воротам сада. Наконец, в последнем выпуске рисованной сказки гусыня находит спасительную травку и прячет ее под крылом, как раз в тот момент, когда ее хватают и обвиняют в колдовстве. Заинтригованные ее исключительным даром готовить вкуснейшие блюда, руководимые завистью и ненавистью, они наконец-то открыли секрет ее талантов и успокоились: гусыня получила то, что в придворной жизни называется этикеткой! Неважно, что теперь к обеду не будут подавать такие вкусные блюда, куда как важнее то, что они окончательно убедились: талант как таковой вообще не существует, а шедевры создают только с помощью темных сил и недозволенным способом. Короче говоря, на небольшой готической площади сказочного города должна состояться торжественная казнь гусыни; здесь собирается все общество, появляется и сам князь со свитой. И в тот момент, когда палач в алом капюшоне вздымает топор, чтобы отрубить гусыне голову, она отчаянным движением успевает взять в клюв ту самую травинку, и вот – в ту же секунду превращается прекрасного молодого златовласого королевича, которого кто-то когда-то заколдовал. Естественно, вновь явившийся королевич женится на единственной княжеской дочери и уезжает на белой карете, запряженной шестеркой белоснежных коней. Народ ликует. Конец.