В обличье вепря - Лоуренс Норфолк

Он покачал головой.

— Кто-то… — Самое время сказать про эту слюну на лацкане, хотя ее там уже и нет. Все равно нужно ей сказать. — Кто-то плюнул в тебя, на жакет.

Лицо у нее как-то странно дернулось. И он вдруг понял, что она вот-вот расплачется.

— Там уже нет ничего, — добавил он.

— Ты еще. Только не ты, Сол. Прошу тебя! — Она остановилась, повернулась к нему и положила руки ему на плечи.

— Отец не захотел со мной идти, — сказал он, — Мы с ним поссорились. Он сжег мои стихи. Много лет назад. Хотя все равно стихи были — дрянь.

— Послушай меня, Сол, за самым последним домом будет тропинка, налево. Пойдешь по ней, до самого конца. Там коровник. Зайди внутрь. Там будут два таких вещмешка — ну, я не знаю. Одежда там, немного еды. Бери оба. И не оставайся там надолго.

Колеса проехавшей мимо телеги прочертили мягкую почву колеями и валиками. На западе отчетливо вырисовывались на фоне ясного неба горы: нижняя часть склонов заросла сосновыми лесами, на самой высокой вершине — снежная шапка. Эти следы встретятся там, в бесконечности, подумал Сол.

— Пойдем со мной, — сказал он.

Она покачала головой.

— А для кого второй мешок?

— Был для Якоба, — ответила Рут, — А теперь иди.

* * *

Солу снова приснился все тот же сон, про карабканье в гору. Перед ним один за другим вставали склоны, поросшие жесткой травой, и ему всякий раз нужно было непременно добраться до гребня, что он и делал — только для того, чтобы обнаружить перед собой другой, точно такой же склон. По мере подъема склоны становились все круче; эта часть сна тянулась бесконечно. Потом сквозь дерн начали пробиваться первые деревья, и он шел дальше в гору между каштанами и дубами; еще выше шли толстошкурые сосны. Он забирался на такую высоту, где выживали только березы и ели, а потом не оставалось даже и этих, последних деревьев. Земля под ногой делалась все тверже, превращаясь в камень. Воздух здесь наверху был разреженным и холодным, и вдоль всего горного хребта дули сильные, вихрем закручивающиеся ветра. Потом — только снег.

Все это он помнил как свои пять пальцев.

Потом приходила первая боль, она входила в его тело через ступни, поднималась и узлом затягивалась на щиколотках. Кости выгибались дугой и распрямлялись. Каждый шаг дрожью отдавался во всем корпусе. Тело и его память. Моя память, подумал он, понемногу поднимаясь к поверхности сна.

Но тело по-прежнему немело, снизу вверх, сначала ступни, потому что боль, казалось, вымывала способность чувствовать из всей той плоти, сквозь которую проходила. Ступни, щиколотки, колени, бедра, позвоночник. И только череп оставался на страже, оценивая внезапный порыв ветра, прокатившийся по склону, по которому еще предстояло спуститься, и огромные ступени утесов и больших скальных выходов. Но тело, которое он венчал, оставалось бесчувственным; тупая вещь, которая двигалась вперед, подчиняясь одной-единственной мысли: вот следующий подъем.

Бесконечное повторение — вот что во всем этом было самое худшее, смутно подумалось ему. Вверх и вниз, и постоянный холод.

Он обнаружил два вещмешка именно там, где сказала Рут. А потом начался его побег.

Долгий путь к темному тоннелю, который и оказался финальной его точкой; от места рождения к смерти, которую он впервые мельком увидел через дуло наставленного на него ружейного ствола, подумал Сол, когда разлепились наконец пристывшие друг к другу корочкой ресницы, когда глаза его открылись и увидели перед собой нижнюю полку книжного шкафа. Где были составлены вместе, в том порядке, в котором выходили в свет, издания его собственных книг. Корешки были разного роста — угловатая диаграмма, состоящая из пиков и провалов, подъемов и спусков. График его пути в поперечном разрезе.

Снизу, с бульвара, доносился утренний гул машин, и оконное стекло едва заметно подрагивало в унисон. Он заснул на кушетке. И первое, что увидел, открыв глаза, были корешки его собственных книг. Edo, edere, edidi, editum. Сделать последний вздох. И уйти под книжный переплет.

Его самая первая книга вышла у Фляйшера. Она стояла в начале: «Memel * Die Keilerjagd» — напечатано на темно-синем корешке, а ниже — переплетенные руки, логотип «Fleischer Verlag». Пускай она символизирует самое первое препятствие на его пути, подумал Сол, Карпатский хребет, после первых нескольких недель, проведенных на равнине, с постоянным чувством страха. Спал он днем, и то урывками, а шел исключительно по ночам.

Сол поворочал во рту языком, освобождаясь от застоявшейся слюны, и сглотнул. Пустая бутылка из-под виски стояла на полу; в раздутом посередине цилиндре горлышка — изогнутая круговая панорама комнаты. Рядом с бутылкой лежит туфля.

Все имущество Фляйшера унаследовал «Surrer Verlag», после того как купил издательство целиком. Зуррер выпустил толстый белый том в бумажном переплете, тот самый, который до сих пор немецкие учителя вдалбливают в ученические головы. В Германии Мемелем начинают «заниматься» с четырнадцати лет. «И так по всей стране, — возбужденно рассказывал ему как-то раз один молодой аспирант, — Выделен особый день, когда в одно и то же время все головы до единой склоняются над одной и той же книгой». Это уже что-то вроде мессы в римско-католической церкви, подумал Сол.

Во Франции — с шестнадцати, хотя и не в обязательном порядке. «Solomon Memel * La Chasse» вышла через несколько месяцев после немецкого пейпербэка, в точно таком же формате. Все вместе эти три первые книги выстраивали вдоль полки маленькое плато, то место, где он когда-то стал Соломоном Мемелем, Поэтом.

Это трио представляет собой долгий путь к югу, к Дунаю, подумал он. Если Бог когда-нибудь и обращал на него внимание, так именно тогда, в тех самых местах и снизошла на него с небес десница Божья. Даже при том, что та же самая рука нагромоздила потом горы, через которые ему еще предстояло карабкаться. Горы, конца и края которым, казалось, не будет никогда. Черный переплет следующего тома гордо возвышался над немецким и французским изданиями, «Solomon Memel * Den Vildsvin Jagt», красными буквами, «как кровь — и тьма замкнувшего эту кровь тела», объяснил датский издатель, на прекрасном немецком. A «Caccia di Cinghiale» значилось на корешке карманного издания, которое поспешно забрали в твердый переплет, когда внезапно вспыхнувшая слава автора перескочила через Альпы. Засим последовала иллюстрированная французская версия, далее — первое из нескольких испанских изданий. Очертания корешков, то вверх, то вниз, до самого конца полки.

Да нет, горы никогда не кончаются, подумал Сол. Они так и идут, бесконечно, то вверх, то вниз, и ведут к бессмысленной и полной трате сил. Книги, вышедшие в Польше, Венгрии и Чехословакии, где нет и не было заслуживающих доверия переводчиков, самиздатовский русский томик, и рядом — едва не раздавивший его официальный том. Первый, изобилующий ошибками перевод на румынский язык, выполненный единственным оставшимся в живых представителем семейства Фингерхутов, тетушкой Хаима и Лии, и посвященный их памяти, а следом — переплетенная копия другого перевода, почти безупречного, вышедшего из-под пера одного профессора Клюйского университета: Сол в свое время отказался его вычитывать. Потом сбившиеся в кучку шведское, норвежское и исландское издания. Его взгляд пробежался по горному хребту, состоящему из прямых углов и правильных перпендикуляров, пиков и отвесных обрывов. Он согнул ногу, и икру тут же свело судорогой. Он попытался поднять голову.