В обличье вепря - Лоуренс Норфолк

Все это казалось совершенно оторванным от реальных обстоятельств — лицо Якоба на фоне окружающей их суматохи и то, что он говорил Солу голосом, который Сол знал не хуже своего собственного. Эти слова никак не были связаны с этими устами. Якоб начал без всякой преамбулы, притом что за его спиной на глазах вырастали стены гетто, толпа заходилась в панике, а охранники проталкивали через оцепление последних задержавшихся где-то людей. Все это нужно было бы говорить и слушать в каком-нибудь другом контексте, где он мог бы лучше понять сказанное; впрочем, по мере того как проходили дни и недели, он начал понимать, что слова Якоба сами по себе — единственно возможное основание для всего того, что он собирался сказать Солу. И что недоставало только событий — которым еще только предстоит произойти.

Его сбил с толку тот ровный тон, которым говорил Якоб. Несколько секунд самые простые предложения вообще не складывались в какой бы то ни было осмысленный текст. На третью ночь оккупации отца Якоба арестовали прямо у них дома и отвели в штаб-квартиру новых городских властей, в бывший дворец культуры. И там выстрелили ему в основание черепа.

Сол опустил глаза. Положил руку на плечо Якоба. Лицо у Якоба было совершенно пустое.

— Все, что мы говорим, ты или я, или даже думаем, больше не имеет никакого значения, Сол. Посмотри на этих людей.—

В голосе у него появилась презрительная нота, — Истина вокруг них, повсюду, и что же они делают? Стараются не падать духом, говорят друг другу: «Надейся на лучшее!» или «Держись!» Идиоты! Знают, что ложью живут и во лжи, и все-таки не в силах заставить себя от нее отказаться.

Взгляд его застыл, зацепившись за какую-то далекую точку.

— Никто из нас не в силах.

Но ведь Якоб не прав, подумал он; то, что он говорит, в каком-то смысле просто безумие. Держись. Надейся на лучшее. Альтернативы все равно нет.

На Мельплатц строились рабочие бригады. Та, в которую попал Сол, насчитывала человек сто, или около того. Им раздали инструмент, и полиция, одетая в мундиры самых разных образцов, повела их из города: если колонна замедляла шаг, полицаи принимались на них орать. Инструмент был — ломы и лопаты, и по мере продвижения вперед Сол начал смутно подозревать, куда лежит их путь.

С Урмахерштрассе их провели вниз по крутому склону, мимо польской церкви и через Шпрингбрунплатц, к подножию холма. Здесь они свернули налево, к вокзалу. Когда вокзал остался позади, их обогнал немецкий офицер, вызвав нестройный залп приветствий со стороны охранников — всех, кроме одного. Молодой человек, шедший в начале колонны, слишком поздно поднял голову, чтобы успеть изобразить хоть что-то и впрямь похожее на римский салют — скорее могло показаться, что он просто махнул офицеру рукой. Офицер пристально посмотрел на нахала, остановил машину и рявкнул на полицейского, заставив его отдать честь пять или шесть раз кряду. В конце концов, удовлетворившись полученным результатом, офицер залез обратно в машину и уехал. Остальные охранники тут же начали подтрунивать над зазевавшимся товарищем, а один из мобилизованных, плотно сбитый усатый человек, спросил у него, неужели он и дальше собирается скакать, как лягушка, всякий раз, когда какой-нибудь проезжий немец щелкнет пальцами. У Сола сложилось впечатление, что молодой охранник и усатый еврей знают друг друга достаточно давно. Охранник покраснел от стыда, но ничего не ответил.

Их выстроили в ряд вдоль берега реки, и началась перекличка. Сол выкрикнул свое имя. Усатый тоже: звали его Герт Шолем. Командир тут же кивнул одному из сержантов.

На сто с чем-то человек, собравшихся здесь, подумал позже Сол, приходилось сто с лишним мыслей. Сотня предчувствий и сотня смутно предощущаемых судеб впереди. Но для всех день закончился одним и тем же утомительным маршем обратно в гору, возможностью снять отклекшие башмаки, поесть, отдохнуть. Сплошной ложью, если верить Якобу. И никто из них не кончил так, как Герт Шолем. О чем, интересно, он думал, когда в то утро открыл глаза?

Четверо охранников подбежали и выволокли Шолема из шеренги. Пятый ударил его сзади под колени. Они принялись избивать его прикладами винтовок. Сол поглядывал на того охранника, который вовремя не отдал честь. Тот курил и смотрел в сторону. Потом Сол перевел взгляд на землю, заметив, что дерн уже успели растоптать в грязь, затем — на покрытую пятнышками ржавчины лопату, на собственные башмаки, уже растрескавшиеся, на берег — и на расстилавшийся по ту сторону от реки луг. Сол отыскал то место, где, в жарком июльском мареве, он сидел и болтал с друзьями. Вон там они втроем перешли через реку, Якоб, Рут и он сам, а там, чуть выше по течению, он вытянул ее из воды. Арка, под которой она спорила с Якобом, стояла на прежнем месте. А он с кем в это время разговаривал? С Хаимом Фингерхутом? Которого никто не видел с того самого дня. Ни его, ни сестру его Лию. Все остальные живы, сказал Якоб, но не упомянул Рут. Солу пришлось самому о ней спросить, назвать ее имя. Сол представил, как они все сидят на том берегу на одеялах и говорят между собой. А вокруг него стояли и молчали сто человек, и тишину нарушали только тупые удары прикладов. Герт Шолем уже не шевелился. Воображаемые собеседники Сола растворились в серой облачной дымке, которая тянулась вплоть до самого горизонта. Командир рявкнул: «Хватит!» После чего их поставили на работу.

Сол орудовал лопатой, и, пока он орудовал лопатой, и в тот день, и в следующий, и все те дни, что шли следом, он так или иначе обдумывал то, что сказал Якоб. Меньше всего ему хотелось верить в то, что стояло в конце безупречно выстроенного Якобом уравнения, или он просто не мог, не умел этого принять. Что-то ему мешало. Его лопата глухо скребла по дну реки. Он выгребал кирпичи и куски отесанного камня и складывал в кучки, которые затем другие мобилизованные перетаскивали на ближний берег. Короткая осень закончилась на третьей неделе октября, когда на протяжении пяти дней и ночей город полоскали обложные дожди с ветром. Уровень воды в реке поднялся настолько, что работать в ней больше не было никакой возможности, и даже охранники предпочитали курить под ненадежным прикрытием древесных крон, вместо того чтобы загонять подопечных в кипящий речной поток. Передышка оказалась короткой; уровень воды вскоре упал, а вместе с ним и ее температура. Ноги у Сола и у других мобилизованных немели в ледяной воде практически сразу.

Иногда человек попросту исчезал: не объявлялся на поверке, выпадал из списка, как будто и вовсе никогда не существовал. Человек, который работал рядом с Солом, до войны был на фабрике токарем. Владелец фабрики уже дважды приходил и о чем-то говорил с охранниками. По рукам, вкруговую, пускалась фляжка. Токарь шепотом сообщал Солу, что надолго он тут не задержится. Тем не менее пока он орудовал тяжеленным стальным ломом, вгоняя его в речное дно, чтобы поддеть или расколоть те кирпично-цементно-каменные глыбы, которые поднять не было никакой возможности. За ним в дело вступал Сол. Они работали возле дальнего берега, и, подняв голову, Сол понял, что именно на этом месте когда-то стояла, подобрав юбку, Рут. Она протянула ему руку и даже не посмотрела на него, уверенная в том, что он подхватит ее и вытянет из воды и не даст ей упасть. А он стоял на берегу и ждал от нее именно этого жеста. Где она теперь? Он стоял по колено в ледяной воде. Теперь рядом с ней нет никого, кто поможет ей выбраться. Он вогнал лопату в дно. И подумал: «Мы все были лжецами». И, секундой позже: «Но убийство Герта Шолема — это взаправду».