Под чужим именем - Виктор Семенович Михайлов

— Если Родин поделился с ним своими подозрениями, стало быть, Левыкин не мог быть тем человеком, которого подозревал Родин…

— Вот-вот, правильно, капитан. Мы подошли к главному, — подчеркнул Жилин. — Накануне прибытия новой техники врагу важно снять с себя всякое подозрение и тем самым развязать руки…

— Что вы, Василий Михайлович, да мы никогда Левыкина не подозревали, — улыбаясь, заметил Данченко.

— Но проверяли каждого человека, и в том числе Левыкина. Хорошо, не будем упоминать эту фамилию. Скажем, икс подслушал у открытого окна разговор Родина с замполитом, убил Родина и затем явился к майору Комову с подобным признанием. Было бы это последовательным и логическим шагом?

— Неужели вы, товарищ подполковник, строите свою версию только на этом факте?

— Вы упустили главное — собаку.

— Говоря откровенно, я не принял собаку во внимание. Со времени смерти Родина Чингис стал нелюдимым и злобным псом.

— Но он же не бросается на всех?

— Левыкин мог обозлить Чингиса тем, что перешагнул через него.

— Согласен, но все же советую вам проверить эту версию. Что касается записки, полученной Евсюковым, то… Враг мог запиской от имени Ярцевой вызвать Евсюкова с гауптвахты в часы убийства, зная о том, что отлучка из-под ареста не может остаться незамеченной. Здесь тонкий и, как видите, верный расчет. Не зная, что он подозревается в убийстве, Евсюков защищал репутацию Ярцевой и уверял капитана Фарюбина, что пробыл в санчасти не более пятнадцати минут. Вторая записка преследовала ту же цель: враг знал, что против него единственная улика — сигареты, и он делает очень верный ход — преподносит Евсюкову сто пачек сигарет той же марки, что курил сам. Ему, как видите, удалось сбить нас со следа и пустить следствие по ложному пути. Теперь будем проверять эту версию. Предстоит большая и кропотливая работа. — Рассматривая через лупу записку, Жилин продолжал: — Почерк, конечно, изменен, но никогда еще не удавалось преступнику так изменить почерк, чтобы графическая экспертиза не могла установить истины. Просмотрите, товарищ капитан, все личные дела технического состава и отберите для экспертизы все, что будет иметь, пусть даже самое отдаленное, сходство с этим почерком. Кроме того, личное дело лейтенанта Левыкина захватите целиком, я хочу просмотреть его.

— Но в вашей версии, товарищ подполковник, мне кое-что непонятно. Разрешите спросить?

— Спрашивайте.

— Если преступление совершил Левыкин, зачем же тогда он принес замполиту написанную, как вы предполагаете, им же самим записку и сделал сообщение от имени Евсюкова? Это не только опрометчиво, это глупо — принести документ, уличающий самого себя.

— Верно, товарищ капитан, это самое узкое место моей версии. Ну что же, подумаем. Над иной шахматной задачей ломаешь голову часами. Противник у нас серьезный, задачи он задает нелегкие. Будем решать. А личное дело Левыкина все-таки захватите.

— Дело Левыкина я могу принести сегодня, но… — после паузы Данченко добавил: — Я лично проверял все документы дела. На наш запрос в часть, где раньше служил Левыкин, пришел ответ — все в порядке. Левыкин — отличный техник, рационализатор, имеет несколько благодарностей командования, не пьет, ведет скромный образ жизни, хороший, отзывчивый товарищ, любимец всего полка.

Не ответив, Жилин молча выкурил папиросу, долго, видимо сам этого не замечая, тушил окурок в пепельнице и в раздумье сказал:

— Я не утверждаю, что Михаила Родина убил техник Левыкин. Больше того — я его даже не подозреваю. Но сегодняшняя беседа Левыкина с замполитом вызывает у меня чувство настороженности именно потому, что целиком снимает с Левыкина всякое подозрение, а я привык это делать без посторонней помощи. По методу исключения выбыло несколько человек, и будет очень хорошо, если в этом числе окажется и Левыкин. Когда он прибыл в полк?

— Пятнадцатого января этого года.

Жилин сделал пометку у себя в блокноте и спросил:

— Как вы объясняете общение Астахова с Евсюковым?

— Психологически это объяснить нетрудно. Астахов очень самолюбивый, горячий человек, плохо уживается с коллективом. Кроме того, он сейчас чувствует себя обиженным, так же как и Евсюков, который заискивает перед летчиком и ищет его дружбы.

— Это психологически, — подчеркнул Жилин.

— Ну, а объяснить, что писал Астахов в блокноте Евсюкова и что передал техник ему в парке, я не могу.

— Вы говорили, что Астахов расплачивался в ресторане, но по приказу командира полка с него удерживают стоимость горючего. Откуда у Астахова деньги?

— Вы хотите сказать, что Евсюков мог передать Астахову деньги?

— Возможно. Вы с этим не согласны?

— У Евсюкова не может быть свободных денег, он живет не по средствам, и, кажется, нет человека, которому он не был бы должен.

— Да-а-а… — протянул Жилин, барабаня пальцами по столу. — Перед нами стоит задача, вернее, не одна, а несколько. Выяснить, что получил Астахов от Евсюкова? Что он писал в блокноте техника? Теперь для нас ясно, что Евсюков на аэродроме показывал Ярцевой записку, брошенную в окно гауптвахты.

— А что, если вызвать медсестру Ярцеву и попытаться выяснить все из первоисточника? — спросил Данченко.

— Все будет известно Евсюкову. Она — женщина, и притом чувствительная. Если взять от нее подписку о неразглашении, она прямо от нас с этой «потрясающей новостью» помчится к Евсюкову.

— Черт его знает, какой-то заколдованный круг! — в сердцах бросил Данченко.

Жилин встал, сделал несколько шагов по кабинету и сказал:

— И все-таки я бы хотел посмотреть личное дело Левыкина!

Через час Данченко принес личное дело техника. Ему пришлось вооружиться терпением. Жилин больше часа изучал документы, сделал для себя несколько заметок и, наконец, захлопнув папку, сказал:

— Вы правы, Максим Фадеевич, документы техника-лейтенанта Левыкина вне подозрений. Могу сообщить вам нечто новое. Получено заключение экспертизы: пуля, предназначавшаяся вам, также отравлена соком семян строфантуса.

XIV. Лена отправляется в город…

Летный день кончился, но до конца рабочего дня замполита было еще далеко. Комов сидел у себя в кабинете и составлял план партийно-политической работы, когда в дверь кабинета постучали.

— Войдите! — громко сказал Комов. Увидев в дверях Софью Петровну Устинову, он поднялся и пошел к ней навстречу.

Мать и дочь были похожи, только Леночка унаследовала от отца цвет его волос. У Софьи Петровны было совсем молодое, без морщин лицо. Лишь седина и преждевременная полнота выдавали ее возраст.

— Я знаю, Анатолий Сергеевич, — сказала она, — вы занятой человек, но, если бы вы даже не имели никакого отношения ко всей этой истории, я все равно пришла бы к вам. Вы были другом моего мужа, и я вам доверяю.

Комов взял стул и молча сел рядом с Устиновой.

— Сколько вам лет? — неожиданно спросила она.

— Исполнилось тридцать пять, —