Соколиный рубеж - Сергей Самсонов

– Спасибо, не надо. Я не был бы за это благодарен.

– Ты идиот или фанатик? – посмотрел он в меня с нескрываемым омерзением и ужасом. – Мы тут подумываем пальнуть друг в друга – в руку или в жопу. Но с такими ранениями в рай небесный не въедешь. Залатают – и снова в окопы. А если попадется дотошный докторишка, может и догадаться, что ты сам себе руку испортил.

– Не хочешь воевать? Ты же сильный мужик.

Фолькман с остервенением заскреб бычью шею, сунул руку за пазуху и зачесался в подмышке неистово.

– Вот тебе мой ответ, – сунул под нос ладонь. – В самолетах, конечно, этих тварей не водится. Не могу уже больше, устал. Эти русские лезут и лезут, как вот эти кусачие гниды, и каждого надо убивать по три раза. Мы их косим из наших шарманок, а они прут и прут. Гюнтер Фолькман устал убивать. Замудохался, выдохся, спекся.

Я смотрю на стеклянных, с просвечивающей капелькой крови, неподвижных, разъевшихся вшей.

– Вот скажи, ты же ведь образованный, на хрена мы, разумные немцы, приперлись сюда? Ты прав, я был большой охотник воевать. Кому-нибудь шею свернуть или засунуть ножик в печень – это я умею. Живешь на всем готовом, казенное довольствие, то-се. Опять же кой-чего прихватить в каждом городишке. Но зачем нам Россия? Ну сожрали мы Австрию, Чехию, Францию, Польшу. Но Польша – она как шлюха в порту: кто хочет, тот и топчет. Голландия, Дания, Франция – только названия разные, а суть у всех одна. Занавеска откинута, ноги раздвинуты. А Россия – не шлюха. Она, может, и баба, только это такая огромная Fotze, что если ты ее захочешь трахнуть, то уйдешь в нее весь, дна не видно.

– Ты не веришь в победу Германии?

– А кто в нее верит? Наш фюрер? Фон-бароны в штабах? Душка-Геббельс, которого наконец-то заткнули, потому что и фюрера, видно, теперь от его речей тянет блевать? «Новый вал на Кубани!» «Могила для русских!» Из окопов оно, верно, как-то видней. А хотя бы и с самого верха, а, летчик? Карту мира ты видел? Какая Россия и какая Германия? Что на чем умещается, как пятно на заду у коровы? Вот скажи мне, пожалуйста: неужели в немецком Генштабе не нашлось ни единого фон футы ну-ты барона, который сказал бы: русских сто миллионов? Это только мужчин, а у них даже дети и бабы воюют. Э! где там?! «Человек может пасть, а народ – никогда», «Держаться до последнего солдата». Только знаешь, приятель, у меня-то их нету, последних солдат, – я у себя один, и первый, и последний… – Он внезапно замолк и напрягся, что-то непогрешимо унюхав и прислушиваясь к воздуху, к небу.

Канонада, казалось, громыхала все так же, едва ощутимо, став каким-то огромным живым существом, заполняя пространство и ворочаясь под небесами, как пес в конуре. Фолькман же, различив в дальнем гуле растущее непонятное «что-то», осязаемо вдруг задрожал, невзирая на всю свою грузность и мощь, и ошпаренно гаркнул:

– Уходим!

Пластавшиеся тряпками солдаты, как поднятая свора, рванулись под уклон. Нарастающий гром набежал от истока пробоя и накрыл нашу лежку давящим, сминающим гулом и скрежетом, словно там, за спиной начал лопаться лед на реке и вдогонку за нами вздымались торосы.

Воздушный потолок давил на темя, опуская рывками, толчками, плитой, пригибая меня на колени, к земле. Мне хотелось упасть на белесые лохмы прошлогодней травы или вжаться в какую-то впадинку и, свернувшись калачиком в ней, позабыться, уснуть, целиком передаться вот этой чужой и ненужной земле. Но кто-то во мне хотел, чтобы я не валился и двигался дальше, подчиняясь изгибам овражного русла.

Я и не заметил, как волнистые склоны оврага перетекли в отвесные и ровные суглинисто-ржавые стенки окопов, и не сразу почуял, что начал протискиваться между наших чумазых, заскорузлых от грязи солдат, что сидели на задницах или на корточках в этом лабиринте траншей и уже так измучились, что ничему больше не удивлялись. Я не видел себя в их разжиженных, изъеденных пороховыми газами глазах, не имел отношения к тоскливому вою обстрелов и давлению воздуха на черепные коробки всех этих живых мертвецов, к лесу черных деревьев, пускавшихся в бешеный рост на изорванной минами и снарядами рыжей земле, к изуродованным, скрученным проволочным заграждениям на покосившихся, расколотых опорах, к синеющим пороховым угаром пулеметам с воронками пламегасителей и дырчатыми кожухами. Я чувствовал лишь разъедающий натиск столь ненавистной мне земли, как будто торопившейся сожрать всех нас до срока; она была всюду, во всех порах кожи и в легких, и я уже не мог пошевелиться под ее всесильной, вездесущей смирительной тяжестью, с омерзением и радостью погружаясь в пуховую тьму.

Я очнулся в штабном блиндаже, в тусклом свете коптилок, шевельнулся, дивясь ощущениям самым обычным – отлежанных рук, простоте воскрешения в прежнем обличье; усмехаясь земным, рабски-мудрым сожалениям Фолькмана: жалко, что не сломал рук или ног, василиск, саламандра полетного счастья. А могли ведь вклещиться и русские пальцы в меня, и тогда бы уж точно все кончилось.

Старый гауптман и молодой лейтенант с обезжиренносохлыми и подземно-бескровными лицами подступили ко мне, обдавая удушливой вонью мужицкого пота и прокисшего под заскорузлым мундиром белья, затхлым духом окопной земли и могильного тлена. Я напихивал в пасть колбасу, пил несвежую воду из фляги и потел от тепла двух немецких, человеческих душ – в гноящихся красных глазах офицеров был дикий и жалкий молитвенный блеск: мое чудесное спасение как будто бы дало им какую-то надежду, так что я, право слово, ощутил себя неким восточным божком, прикосновение к которому наделяет пожизненной неуязвимостью. Страшно глупо, конечно, но, похоже, вот здесь, на земле, начинаешь цепляться за все и во всем видеть знак Провидения.

Я сказал им спасибо и выбрался под рассветное небо. Подошел к часовому и спросил, где могу найти гаупт-фельдфебеля Фолькмана. Унтер был в карауле, у Maschinengewehr[42] на станковой треноге.

– Вот я и уезжаю, приятель.

– И зачем ты пришел? Попрощаться? Не боишься мне руку пожать? А то вдруг занесешь вшей подружке.

– Ты говорил, что хочешь выбраться отсюда. Я мог бы устроить тебе перевод в аэродромную обслугу.

– Смотри-ка! Такое возможно? – Он даже не впился, а будто бы вгрызся в меня.

– Скажу, что ты невероятно ценный моторист. Есть у тебя элементарные технические навыки? И потом: меня скоро повысят, и мне будет положен личный ординарец.

– Я был механиком на угольщике в Киле. – Он мигом выплюнул мослы «служение отечеству» и «честь» – сколько он уже здесь умирал за отчизну и фюрера. – А как насчет дружка? – Потрепал по загривку напарника. – Он тоже сыт по горло всем этим дерьмом, а, Магнус?

Он, наверно, решил, что я хочу помочь ему из благодарности, – но меня привлекла, даже можно сказать, покорила жажда этого сильного зверя уцелеть на изрытой железом земле, там, где люди считают спасение божественным чудом или просто случайностью.

– Ну так что насчет Магнуса? Он, конечно, говнюк, но я крепко к нему привязался.