Офицерский крест. Служба и любовь полковника Генштаба - Виктор Баранец

Людмила за многие годы их совместной жизни не раз попрекала его тем, что он мало интересуется русской литературой, что его увлечение «ракетными железяками» обедняет их духовную жизнь. И когда он где-то с месяц назад попросил ее дать почитать то, что она пишет в своей диссертации про Набокова, Людмила лишь ухмыльнулась в ответ:

– Это очень тонкая материя, Гаевский… Тут необходимо особое устройство мозгов. Ибо Набоков – литературный маг, словесный фокусник… Его не каждому дано понять… Вот взять его повесть «Машенька»… Впрочем, зачем я тебе это говорю? Возьми, почитай, потом и поговорим. А сейчас мне работать надо…

С того дня Артем Павлович помаленьку читал «Машеньку» перед сном. Правда, с первого захода он осилил лишь одну страницу. А когда дошел вот до этих строк, то брезгливо поморщился:

«Алферов шумно вздохнул; хлынул теплый, вялый запашок не совсем здорового, пожилого мужчины».

Тут Гаевский вспомнил, что и во время знакомства с Тормасовым на кафедре, и в новогоднюю ночь в ресторане Дома литераторов, он говорил с ним о каких-то пустяках, и каждый раз изо рта Тормасова шел вот этот самый «нездоровый запашок»…

* * *

Анна Тормасова позвонила ему в институт на следующий день. Они снова встретились в том же кафе на «Соколе».

– Я хочу вина… Возьмите мне большой бокал красного вина, – сказала она повелительным тоном Гаевскому, – и не обращайте внимания на мою потрепанную физиономию… Я вся в штукатурке… Я целую ночь не спала… Курила и пила… А теперь хочу похмелиться… Итак, Артем Палыч, мы с вами друзья по несчастью. И я хочу посоветоваться… Как мы будем жить дальше?

Первым делом Гаевский спросил у нее, – показывала ли она мужу то видео, что было на флешке.

– Я собираюсь это сделать в самый подходящий момент, – с присыпкой злорадной коварности в голосе ответила Анна, – но у меня к вам встречный вопрос… А вы своей жене этот бессовестный компромат… Эту оргию… уже показали?

– Нет…. И, пожалуй, не буду показывать вообще. Не хватает смелости… Да, пожалуй, смелости. Я могу причинить этим очень большую боль жене…

После этих его слов Анна опустила бокал с вином на стол так, будто хотела разбить его, – бордовые капли аж выпрыгнули из стеклянного горла ей на руку:

– Странная позиция! Я не пойму вас! – повышая хрипловатый голос, произнесла она, – так это что же получается? Мой муж и ваша жена будут продолжать, извините, трахаться, как австралийские кролики… А мы с вами должны эту порнуху смиренно смотреть, а? Э неееет, мне это, извините, осточертело! Я буду действовать… Я усмирю, извините, ненасытный член своего кобеля!

– Ваше право, ваше право, – грустно отвечал Гаевский, – но я вас лишь об одном прошу… Я прошу у вас обещания, что вы никогда не скажете мужу, что этим видео располагаю и я… Что я видел эту порнуху…

– Хорошо, я не скажу об этом Тормасову…. Хотя не понимаю, какие у вас на сей счет соображения. Может, поделитесь, Артем Палыч, мой друг по несчастью?…

– Я найду другой способ разоблачить ее неверность… Одно дело слова… И совсем иное вот это кино… Не хочу, чтобы жена моя видела эту грязь.

– Ничего себе грязь! Они, извините, трахаются, как мартовские кошки… Они изменяют нам… Это не грязь, это измена в чистом виде! Закажите мне еще вина, я хочу напиться с горя!

Гаевский заказал. Вино принесли быстро. Анна сходу осушила полбокала и задумчиво произнесла:

– И все-таки надо отдать им должное… Трахаются они классно… Я даже вашей Людмиле позавидовала! Как она стонет, как стонет! Как белуга на Волге! Это же какое удовольствие надо женщине получать, чтобы она вот так завывала! Я со своим кобелем почти тридцать лет прожила, и за все эти годы он, извините, ни разу мне клитор не полизал! А тут вон – прям профессор! Где только научился!

– Это Париж окунул вашего мужа в пучину европейского разврата, – попытался пошутить Гаевский.

Чем больше пила Анна, тем чаще она материлась, тем жирнее перла из нее страдальческая вульгарность.

– Нам надо наступать на этих изменников единым фронтом, с обеих сторон, Артем Палыч, – с хмельным вдохновением полководца громко говорила Анна, – только так можно спасти наши семьи…

Они разошлись, договорившись о том, что каждый будет действовать по своему плану и держать друг друга в курсе.

37

Шел уже третий год испытаний «Громовержца». Удачные запуски чередовались с провальными. Проект двигался трудно, ракета была принципиально новой, какой не знала еще российская оборонка. И все, кто создавал ее, – от главного конструктора Журбея до слесаря дяди Васи на ракетном заводе, жили и работали с пониманием важности того дела для России, которое объединяло их.

Гаевский тоже был в этой когорте людей, которые радовались, как дети, когда ракета успешно выходила на новый этап, и печалились будто на похоронах, если очередное испытание было неудачным (но количество успешных пусков уже начинало опережать количество провальных).

Если случалась очередная победа, Журбей со счастливым видом мотался на зеленом УАЗике по полигону от позиции к позиции и порой, совсем забыв о своем статусе, мог на радостях запросто, по-отцовски обнять чумазого от пыли и гари сержантика, вовремя заметившего на приборе спад напряжения и нарастить его перед решающим моментом пуска.

Гаевский же, попавший в черную полосу житейских неудач (разрыв с Натальей, весть о ее беременности и измена жены) лишь в работе как-то отрешался от мыслей про эти невзгоды. И даже пару раз сам уговорил Журбея взять его на полигон на промежуточные тесты ракетного оборудования, хотя особой необходимости в нем там не было.

И какое же чувство счастья испытал он, когда где-то в космической выси «Громовержец» со снайперской точностью врубился в гиперзвуковую мишень, запущенную откуда-то из казахстанских степей, когда седой и степенный Журбей, словно азартный пацан воздел руки вверх и первым заорал на весь командный пункт:

– Есть! Есть поражение!

И, повернувшись к сидящему рядом с ним Гаевскому, вдруг обнял его и еще раз крикнул в самое ухо:

– Есть поражение, еееееесть!

И в тот момент Гаевский ощутил на своей щеке теплую слезу Журбея.

А Журбей, не стесняясь влажных глаз своих, срывающимся голосом торжественно обратился ко всем, кто был с ним в тот момент на командном пункте:

– Товарищи! Друзья мои! Коллеги, братья… Сегодня у нас исторический день… В России родилась новая ракета. И все вы – ее отцы.

Балагур и шутник инженер-конструктор Федя Пепельницкий тут же сделал «алаверды»:

– Игорь Романович, но ДНК ведь все равно ваш! Вы не открещивайтесь! А мы так… Мы свечку, можно сказать, держали…

И грянул дружный смех, грянул такой мужской смех, какой бывает не от того, что было смешно, а потому, что в смехе том был выплеск энергии родственных душ, накопленной годами человеческих мук, страданий, нервов, споров, ссор, мата, криков.