Небо помнить будет - Елена Грановская

— Пожар, там, за садом, в коммуне! Здание какое-то горит! Я мигом туда! Пока другие автомобиль заводят, я уже там буду! — прокричал парень Констану через плечо, заводя мотоциклет и трогаясь с места.

Здание? Там могут быть люди. Можно помочь.

Не особо понимая, как он сможет спасти несчастных от языков пламени, Дюмель тем не менее сел на велосипед и, изо всех нажимая на педали, помчался через сад и лес к коммуне.

Перед глазами стояли чудовищные картины страшных воспоминаний. Голова пульсировала от отчаянных криков тех, кто не спасся от пожара в синагоге много месяцев назад. Того страшного пожара, из которого сумел сбежать Луи. Но которого настигла фашистская пуля. Того пожара, где заживо сгорели невинные.

Нет.

На этот раз жизни будут спасены.

Мотороллер с добровольцем быстро удалился, скрываясь за темными стволами деревьев и кистями голых кустарников, сливаясь с ними. Вскоре совсем не стало слышно и рокота мотора. Констан усерднее жал на велосипедные педали, крепко обхватив руль. Ступни отяжелели и заныли, руки затвердели. Дыхание затруднилось: Дюмель хотел ускориться. Он изо всех сил гнал велосипед по припорошенным легким снегом дорожкам сада. Хорошо, что снегопада нет, а дни в последнее время стоят почти бесснежные: только что сорвавшиеся с небес холодные хлопья тают, едва соприкоснувшись с землей Парижа.

Быстрее.

Еще быстрее.

Только бы успеть. Пока не стало поздно.

Мысли в голове уносились вместе с ветром, налетающим спереди и бьющим в лицо февральской прохладой. Едва возникающий в голове образ тут же стирался, не успевая обретать ясные черты. Маячившие, рябившие, пытающиеся противостоять ветру силуэты Луи, Лексена, Элен и родителей разбивались холодными стрелами очередной беспощадной, оккупационной, зимы.

Долгие минуты пронеслись как миг: лес закончился внезапно, и Констан вырвался на свет широкой улицы коммуны. Не сбавляя скорость, Дюмель рыскал глазами по жилищам в поисках огня. Все домики заперты. Людей возле них не было. Даже окна задернуты занавесками. Французы внутри: из труб на крышах клубится печной дым. Почему все заперлись и не спешат на помощь соседям?

Констан затормозил на перекрестке улиц и огляделся, прислушиваясь. Сердце отбивало бесконечную дробь в груди и ушах. Ноги и ладони кипели от натуги, не могли согнуться.

Откуда-то справа донесся сдавленный крик. За последним в конце улочки домом скрылись двое человек. Вероятно, они бегут в сторону пожара. Дюмель вновь оседлал велосипед и поехал вверх по узкой улочке.

С каждой новой секундой ветер приносил запах гари. Констан свернул за последний домик. Увиденное повергло его в ужас. Он резко затормозил, но не удержал равновесие: переднее колесо повело в сторону, он навалился на руль, падая вперед вместе с велосипедом, но чудом нашел опору под одной спущенной на землю ногой и еле устоял. Велосипед со звоном рухнул под ногами. Дюмель не знал, куда смотреть и что делать. Он не мог оценить ситуацию. Он видел и слышал всё, но не осознавал ничего. Ему было страшно.

Горела объятая пламенем крупная деревянная постройка, но огню еще не удалось охватить ее полностью: прогорала лишь входная половина. Огонь уже уверенно лизал стену и крышу задней части: скоро и они воспламенятся. Откуда-то поблизости доносилось отчаянное ржание: на поле коней не было. Значит — они внутри этой конюшни…

Перед ней — трое людей: один лежит на земле, укрытый курткой, едва шевелится; двое других, обе женщины, разрываются между лежащим и конюшней. Кто-то из близких им людей — тоже там. Заперт вместе с лошадьми.

Близ конюшни набок повален мотороллер. Где-то здесь его седок, молодой пожарный доброволец. Где же? Будто в ответ на немой, не озвученный вопрос из-за дальней стены выпрыгивает парень. Он отчаянно бьет по горящим доскам и бревнам конюшни топором, закрывая нос и рот натянутым на вторую руку рукавом. Он тщетно пытается проделать дыру в стене, обрушить, сломить подпоры.

Он выполняет свою работу на глазах оккупантов, под их пристальным взглядом. Чувство добровольческого долга сильнее селившегося в крови ужаса перед неизвестностью, внезапно способной превратиться в оружейный выстрел, несущий ему смерть. Боится ли он их? Что может прийти в голову этим зверям? Что взбрести? Почему и зачем фашисты позволяют добровольцу спасать и помогать? Разве не должны они вмешиваться, как делают всегда, ради собственного веселья, чтобы показать, кто настоящий властитель и хозяин французской земли, кто здесь устанавливает правила?

Двоих мужчин, которых Констан сумел заметить в конце улицы, подбежали к женщинам. Пытаются поднять, увести. Одна из женщин, что старше, кричит и мотает головой. Мужчины со страхом, нервно оглядываются в сторону. Дюмель посмотрел туда же. Тело охватил леденящий холод. В голове ударил гонг.

Конный немецкий патруль. Фашисты в форменной одежде. Один стоит без коня, другие — сидят на лошадях. Все смотрят в сторону горевшей конюшни и бездействуют. И среди них есть они.

Они.

Они здесь. Его преследователи. Его страх и ужас.

Крупный, будто вытесанный из каменной скалы Гельмут Юнгер. Он курит с уверенным видом, с видом повелителя и освободителя. Он без коня: стоит.

Кнут Брюннер напряжен и недвижим. Живы только его глаза: они бегают по горстке французов перед ним, суетящихся, как мелкие букашки. Весь он застыл как изваяние, как статуя, скульптура — как памятник германской силе воли. Лошадь под ним переступает с ноги на ногу, трясет головой. Он двигается вместе с ней, но не шевелится. Вот наконец он медленно поднял левую руку. В ней сигарета. Он затянулся и выдохнул дым. Его взгляд не изменился.

Судьба преподносит ему испытание: до тех пор, пока он не сумеет полностью подавить в себе страх перед Кнутом и Юнгером, он не обретет христианское мужество. Кто они, что они есть, эти двое? Его препятствие, его вызов самому себе. Констан не должен сдаваться. Он столько раз встречался с ними лицом к лицу. И каждый раз думал, что может приблизиться к вере в себя самого, когда будет противостоять им. Когда сделает что-то им наперекор. Когда они не будут ожидать от него такого.

Юнгер думал, что он дрогнет под дулом пистолета и будет молить о пощаде, обращаясь к небесным силам. Брюннер считал, что он падет до жалостливой просьбы свободы. Дюмель тогда дрогнул. Но не сдался. Не отступил. Вынес многократные пощечины, но остался стоять, не ступая вперед, в бездну немецких преставлений, не ступая назад, к собственному падению. А сейчас он вновь наедине с ними двумя. Судьба столкнула их втроем, кажется, для финальной битвы — сражения веры