Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

репрессии и двух его детей, Михаила и Татьяны. А вот внук хлебнул-таки арестантской доли: Павел Литвинов, сын Михаила Максимовича и Флоры Павловны, в августе 1968‐го стал одним из организаторов и участников знаменитой сидячей демонстрации на Красной площади против ввода советских войск в Чехословакию.

Публичное разворачивание плакатов, в том числе с лозунгом «За вашу и нашу свободу», пресекли через несколько минут, а вот последствия этой акции ее участники ощущали на себе очень долго. Были и реальные тюремные сроки, и предписания к принудительной психиатрии. Павлу Литвинову достался приговор с пятью годами ссылки, из которых он отбыл четыре – в Читинской области. Ко времени знакомства Литвиновых с Лариными его уже не было в стране: вернувшись в столицу, он столкнулся с недвусмысленными угрозами повторной посадки и предпочел эмигрировать в США. Семье, конечно, хватило переживаний вокруг этой коллизии, но покорного страха они не испытывали. Их друг Владимир Войнович констатировал у родителя «отщепенца» неизбывное чувство юмора:

Миша Литвинов, ученый, горнолыжник и альпинист, был человеком довольно известным. Но не так, как отец и впоследствии сын. Когда Павел прославился как диссидент, Миша говорил, что раньше он всегда был сыном Литвинова, а теперь стал отцом Литвинова.

Флора Павловна же и вовсе восприняла случившееся в качестве эстафеты: и прежде не чуждая инакомыслия, в 1970‐х она стала заметной фигурой в диссидентском движении, приняв от сына дело его друзей «по наследству».

Нельзя не отметить и еще одно важное знакомство, тоже идущее от Гнедина. Хотя судьба писателя и киносценариста Камила Икрамова сплелась с судьбой Юрия Ларина задолго до их встречи – в силу исторических обстоятельств. Его отец, Акмаль Икрамов, бывший первый секретарь ЦК КП(б) Узбекистана, сидел с Николаем Бухариным на одной скамье подсудимых и фигурировал вместе с ним в общем расстрельном приговоре. Мать Камила, Евгения Львовна Зелькина, занимавшая пост заместителя наркома земледелия Узбекистана, тоже была репрессирована, как и Анна Ларина, – правда, из тюрьмы уже не вернулась: Зелькиной присудили высшую меру. Камил, как и Юра, поначалу воспитывался у родственников матери – точнее, у бабушки с дедушкой. Но добрались и до него. Поскольку он был на девять лет старше сына Бухарина, одним лишь детдомом ему отделаться не довелось: в неполные шестнадцать ему вменили антисоветскую агитацию и дали пять лет лагерей. А где пять, там, как мы знаем, и двенадцать не за горами. Камила Икрамова после первого срока перевели на поселение, но вскоре арестовали повторно, опять за «агитацию», и снова отправили в лагерь; на волю он вышел только в 1955‐м – как многие.

«Среди малолеток я был один политический, – писал позднее Икрамов. – Малолетки – это те, кому не больше шестнадцати». Почти весь свой изначальный срок он отбывал во взрослом лагере – ИТЛ Гушосдора НКВД СССР № 2 в Чувашии, где все обстояло вот уж действительно «не по-детски» («Из тридцати трех работяг первой моей лагерной бригады в живых через два месяца осталось восемь»). При этом лагерь стал для него первым «университетом»: в роли наставников выступали сидельцы с приснопамятной 58‐й статьей.

У каждого из них на свободе были дети, как правило, старше меня; они не видели их лет по восемь-десять и не знали, когда увидят и увидят ли. Они любили меня, верили, хотели верить в мое счастье. В бараках после работы они подсовывали мне книжки: «Диалектику природы» и «Анти-Дюринг», Чернышевского, Белинского, «Историческую поэтику» А. Н. Веселовского. Они специально выписывали эти книжки из дома, после работы проводили для меня семинары, корили за ошибки и уклоны, которые я допускал в своих соображениях по поводу прочитанного. Они стыдили меня за «экономизм», за «вульгарное социологизаторство» и за многое другое, что было так же точно и просто сформулировано. Они очень верили в меня, преувеличивали мои способности, радовались моей элементарной сообразительности и юношескому любопытству. Я заменял им их детей, поэтому они не знали меры ни в похвалах, ни в упреках.

Одним из тех воспитателей – надо полагать, из наиболее мудрых и просвещенных, – был Евгений Александрович Гнедин. Он, как мог, помогал Камилу и после их обоюдного (хотя в разное время и при разных обстоятельствах) возвращения в Москву. «Мой лагерный друг», называл его Икрамов в своем документальном романе-хронике «Дело моего отца».

У книги этой сложная, драматичная история. Едва освоившись на воле, Камил вместе со сводным братом принялся стучаться во все возможные двери, добиваясь оправдания казненного отца. Как ни удивительно, Акмаля Икрамова и еще троих осужденных на процессе «право-троцкистского блока» (но только их четверых) реабилитировали относительно быстро и посмертно восстановили в партии. В тот период Камил познакомился со многими документами, в том числе со стенограммами допросов и судебных заседаний 1937–1938 годов, – и взялся за книгу, в которой пытался сопрячь собственный опыт жизни с анализом архивных протоколов. Первая версия рукописи была готова в 1967 году, автор отнес ее в «Новый мир», где она была «встречена восторженно».

Ася Самойловна Берзер, Ефим Яковлевич Дорош, заведующий прозой и заместитель Твардовского Алексей Иванович Кондратович стали готовить рукопись. «Вот напечатаем „Раковый корпус“ и сразу начнем пробивать тебя, – говорил Алексей Иванович. – Ведь у тебя впервые будет так о Бухарине. Понимаешь?» Я ходил именинником. «Раковый корпус» не напечатали, хотя и верстка была. Время круто пошло вспять. Так круто пошло, что в бухгалтерских документах я подменил свою рукопись куском из детской приключенческой повести.

Икрамов продолжил писать книгу «в стол»; работа над ней растянулась на три десятилетия. В полном объеме, в виде книги, «Дело моего отца» увидело свет только в 1991 году, когда автора уже не было в живых. В предисловии к тому изданию писатель Игорь Золотусский провел хоть и затейливую, но по-своему логичную и уместную литературную параллель:

Я бы сказал, что книга Камила Икрамова – это книга современного Гамлета, который все время видит перед собой тень отца. Тень просит мстить за нее – Гамлет медлит. Он сомневается, он мучается мукой человека, не желающего – даже из святых побуждений – обагрять свои руки кровью. Единственное, что он может передать тени, а через нее и отцу, – это любовь и верность.

Читатель уже наверняка догадался, что из этого сопоставления в нашем случае должно бы вытекать и другое. Был ли Юрий Ларин такого же рода «современным Гамлетом»? Вероятно, отчасти да, но лишь отчасти. «Все время видит перед собой тень отца» – метафорически это и про Ларина, конечно. Передать тени свою любовь и верность – безусловный мотив для целого ряда его поступков. Как служило мотивом у обоих друзей и стремление