Черный телефон - Джо Хилл

И, разумеется, эта башня отличалась от творения любого другого пятилетки тем, что каждый нормальный мальчишка собрал бы такую с одной целью: врезать по ней изо всех сил, чтобы увидеть, как стаканы раскатятся, запрыгают, застучат! Я, будучи тремя годами старше, во всяком случае, поступил бы именно так: прошелся бы вдоль стен, круша их обеими ногами, как мини-Годзилла, ради чистой радости раздолбать что-то столь большое и тщательно выстроенное.

В каждом ребенке сидит эдакий чертик. Предположу, положа руку на сердце, что во мне этот чертик был покрупнее, чем в остальных. Склонность рушить все вокруг сохранилась и во взрослом возрасте, затронув личную жизнь, посему моя жена выразила свое неодобрение в виде заявления на развод и нашла желчного адвоката, простых человеческих чувств в котором было примерно столько же, сколько в дереводробилке, – он и в суде действовал с эффективностью безжалостной машины.

Моррис же, быстро потеряв интерес к законченной работе, попросил соку. Отец повел его на кухню, по дороге заверяя, что завтра принесет огромную коробку стаканчиков, чтобы сложить из них в подвале еще один замок, выше прежнего. Что касается меня – я поверить не мог, что такую вот штуку можно запросто оставить нетронутой. Противиться соблазну было решительно невозможно. Я сполз с кушетки, боком шагнул к постройке… и тут же был схвачен за руку матерью. «Даже не вздумай!» – говорил ее тяжелый, глаза в глаза, взгляд. Никто из нас не произнес ни слова, я выдернул руку и ретировался.

Мама любила меня, но в эмоциональном плане держала меня на расстоянии вытянутой руки. В отличие от отца она отлично видела, что я из себя представляю. Как-то раз, плескаясь на мелководье Уолденского пруда, я швырнул камнем в мальчишку помладше, который меня обрызгал. Камень с противным шлепком попал ему в руку выше локтя, оставив громадный лиловый синяк. С этой минуты и до конца лета я не купался, хотя мы продолжали ходить на пруд каждую субботу, чтобы Моррис мог неуклюже там поплескаться – кто-то заверил родителей, что вода имеет терапевтический эффект, и мама была так же твердо уверена в том, что Моррис должен плавать, как и в том, что не должен я. Мне позволяли торчать рядом с ней на песке, не отходя далеко от нашего пляжного полотенца. Читать разрешалось, а вот играть или хотя бы разговаривать с другими детьми – нет. Сейчас, вспоминая, я не могу обвинить ее в излишней строгости как в тот раз, так и в другие. В отличие от остальных она замечала во мне дурные черты, и они ее беспокоили. Она чувствовала мой потенциал, но вместо гордости и восхищения он вызывал в ней желание взять меня в ежовые рукавицы.

Башня, что Моррис сотворил в гостиной за полчаса, оказалась лишь бледной тенью того, что он смог выстроить в помещении в три раза большем, имея под рукой столько бумажных стаканчиков, сколько душа пожелает. За год брат кропотливо соорудил эстакаду, которая обвивала весь наш просторный, хорошо освещенный подвал, а если распрямить ее, заняла бы не меньше четверти мили; гигантского сфинкса; и огромное круглое иглу, в котором мы помещались вдвоем, хотя вход был такой низкий, что внутрь я мог только проползти.

Какое-то время Моррис строил копии известных зданий из лего, а позднее переключился на домино, сооружая изящные соборы с десятками идеально сбалансированных, стремящихся к потолку шпилей цвета слоновой кости. Когда ему исполнилось девять, он ненадолго прославился – во всяком случае, у нас в Фэллоу. Бостонская «Кроникл» посвятила ему сюжет – Моррис расставил в спортзале своей школы для альтернативно одаренных около восемнадцати тысяч костяшек в виде грифона, нападающего на строй рыцарей, и пятый канал заснял, как они с грохотом рушатся от его толчка. Стрелы взлетели в воздух, грифон выхватил одного из закованных в латы рыцарей и разорвал его, причем три линии алых костяшек очень натурально изобразили раны. Неделю я страдал от едкой черной зависти, выскакивал из комнаты, как только туда заходил брат – не мог вынести, что ему достается столько внимания, – но Моррису было так же наплевать на мою злость, как и на собственную славу. В конце концов до меня дошло, что злиться на него не умнее, чем бить лбом в стену, а там и окружающий мир потерял к нему интерес.

К тому времени, как я поступил в старшую школу и связался с Эдди Прайором, Моррис перешел на строительство крепостей из картонных коробок, которые отец приносил домой со склада, где работал экспедитором. Почти с самого начала они отличались от построек из домино или бумажных стаканчиков. В то время как те имели четкие начало и конец, строения из коробок выглядели незавершенными. Одно сооружение перетекало в другое, укрытие переходило в замок, а тот – в серию катакомб. Брат расписывал их снаружи и декорировал изнутри, стелил коврики, вырезал окна и двери, которые то затворял, то держал распахнутыми. А потом вдруг рушил бо́льшую часть постройки и возводил ее заново, совершенно по-другому.

Кроме того, работа со стаканами или конструктором «Лего» всегда успокаивала Морриса, а коробки оставляли в смятении и неудовлетворенности. Каждый текущий проект всегда был чуть-чуть недоделан, и, пока брат соображал, куда пристроить следующие детали, огромная бесформенная штука в подвале имела над ним странную, тревожащую власть.

Помню, как-то воскресным днем я вошел на кухню, протопал в сапогах к холодильнику, глянул в открытую дверь подвала на ведущую вниз лестницу, и… дыхание у меня перехватило. Моррис вполоборота сидел на нижней ступеньке с неестественно-белым, искаженным гримасой лицом, подтянув плечи к ушам и прижав руку ко лбу, словно ударился. Но больше всего меня напугало то, что я заметил, лишь осторожно спустившись к нему на несколько ступенек: хотя в подвале было довольно прохладно, если не сказать – холодно, лицо Морриса блестело от пота, а белая футболка взмокла на груди. Когда до брата осталось три ступеньки, и я уже готов был его окликнуть, он вдруг распахнул глаза. Гримаса боли как будто выцвела, лицо стало вялым, расслабленным.

– Что случилось? – спросил я. – С тобой все в порядке?

– Да, – без всякого выражения ответил он. – Просто… потерялся на минуту.

– Потерялся во времени?

Моррису потребовалось несколько секунд, чтобы понять мой вопрос. Его взгляд просветлел, он сощурился. Рассеянно оглядел свою постройку, которая на тот момент представляла собой здоровенный квадрат из двадцати коробок. Примерно половина из них была выкрашена в флуоресцентно-лимонный цвет, вырезанные в стенах круглые иллюминаторы затянуты пищевой пленкой. Моррис в свое время ползал вокруг с феном, чтобы она хорошенько натянулась и стала гладкой. Эта часть форта представляла собой остаток желтой подводной лодки, из самой большой коробки торчал картонный перископ. Оставшаяся часть, однако, сияла красным и черным, с золотой арабской вязью по бокам. Тут окошки были в форме колоколов, что наводило на думы о дворцах ближневосточных деспотов, гаремных красавицах и Аладдине.

Моррис нахмурился и покачал головой.

– Я вошел и потерял выход. Все выглядело совсем не так.

Я тоже оглядел постройку, у которой на каждом углу красовалась дверь, а в каждой второй стене – окно. Каким бы странным ни был брат, я не мог представить даже его заблудившимся тут до такой степени, чтобы не сообразить, где находится.