Гора трех скелетов - Артур Баневич

– Ты же знаешь, я себя в обиду не дам. И не сахарная, не растаю. – Она быстро глянула на меня исподлобья. – Я должна сама, понимаешь… сама. Как только станет по-настоящему опасно, я сразу же вернусь. Умирать мне нельзя, у меня – Оля…

– Черт бы вас побрал, – горестно заключил я. – Обеих!.. Всех на этом свете, холера!..

И они обе, как по команде, выкатили на меня глазищи. Две чертовы бабы, севшие мне на шею, одна была уж точно не из сахара. Я знал, на что она способна, знал, что сказанное не пустые слова, ведьма действительно может полезть на Лысую гору и натворить такого… Ужас моего положения заключался в том, что Йованку я не мог остановить, а Дороту не имел права бросить. Она-то наверняка пропала бы в окаянном лесу без меня, дурочка голубоглазая!..

– Ну вот что, – решился я, – сделаем так. Сейчас проводим Дороту до машины, потом вернемся с тобой… В чем дело, что тебе опять не нравится?

– Ну уж дудки, Малкош! Когда мы вернемся сюда, их следов уже и в помине не будет… Да вон еще – облака натягивает. Ты хоть раз ходил по горам после дождя?

– А ты, выходит, ходила… Ну и что прикажешь делать с тобой? Дать тебе по башке чем-нибудь тяжелым, чтобы опомнилась окончательно…

Семисотграммовую гранату для психотерапевтической операции Йованка мне, увы, не отдала. Больше того, она спрятала ее за пазуху, где находился склад всякого увесистого и не для посторонних. Лоб был в морщинах, губы решительно поджаты…

– Йованка, давай вернемся! – умоляюще простонала Дорота, но в ответ прозвучало безжалостное:

– Да катитесь вы отсюда! Оба!.. Слышите?! Это мое дело, моя гора!..

Небесно-голубые глаза Дороты стали вдруг холодными и твердыми, как ледышки.

– Сама катись, мымра несчастная! Иди-иди! Попутного ветра тебе в задницу!.. А ты со мной, журавлик, или как?…

Дорота даже не посмотрела на меня. Две чертовы бабы испепеляли друг друга ненавидящими взглядами.

– Ну, я пошла! – угрожающе выдохнула Йованка и, повернувшись, решительно зашагала в совершенно противоположную от дороги сторону. Под ее ногами зашуршал папоротник, хрустнула сухая ветка… Затрещал куст можжевельника, на который я завалил Йованку подножкой, догнав в два прыжка.

– Пусти, гад! – прохрипела моя клиентка после недолгой и безуспешной борьбы. Навалившись, я сильнее прижал ее к земле.

– А слушаться пана командира будешь?… Буудешь?

– Пусти же, больно!..

– Я уже потерял троих человек на этой сраной горе. Не для того я вернулся сюда, чтобы и ты, дура…

Йованка вдруг обмякла подо мной.

– Слушай, Малкош, скажи честно, мы действительно вернемся, когда проводим эту…

– Я хоть раз обманул тебя?

Я понемногу расслабил мышцы и вдруг, совершенно не вовремя, холера, почувствовал под собой не противника, а женщину. Черная ведьма необъяснимым образом сменила свое обличье, снова став той же краковской Йованкой, из-за которой черт меня понес сюда, в Боснию. Мы с ней лежали на пропащей боснийской земле, она смотрела в небо, по которому ползли облака, а я на эти облака, отражавшиеся в глазах, в которых не было дна.

– Ну все? – нетерпеливо засопела Дорота Ковалек, она же Супердвадцатка. – Мы можем идти?

Я помог Йованке подняться на ноги, и она, отряхнув с рубахи сухую хвою, пошла не на гору, а назад, к дороге на перевал. И, глядя ей вслед, я увидел вдруг ту Йованку, которая будет ходить по белому свету лет через тридцать-сорок, когда волосы станут совсем седыми, а спина сгорбится.

Первой обеспокоилась Дорота:

– Я думала, мы пойдем прежней дорогой…

Вряд ли я смог бы внятно объяснить, почему повел их через старый еловый лес, редкий, но довольно-таки мрачный, да к тому же насквозь простреливаемый. Может быть, из-за той двери, которую хватило ума не открыть. Там до нас прошел Газовщик, а стало быть, сюрпризы подобного рода были вполне возможны. Эх, знать бы, где споткнешься, как говорит народная мудрость!..

Первую растяжку я чуть не зацепил башмаком. Она была прикрыта сухим, пожелтевшим мхом, выдранным, похоже, из соседней кочки. Через пару шагов я обезвредил еще три растяжки – две были из рыболовной лески и одна из тонкой медной проволоки, весело сверкавшей на солнце. Поставили их там, где бы я сам их поставил, причем сделано было не вчера и по всем правилам подрывного дела, то есть на редкость бесхитростно. Словом, поработали простые военные саперы, такие же, как я, грешный. Газовщика среди них, на наше счастье, не было.

Около одиннадцати мы присели передохнуть.

– А почему ты не пошел через болото? – спросила заметно повеселевшая журналистка.

– Не люблю психов, – сказал я, доставая из рюкзака мешок с продуктами, приготовленными Блажейским. – Не люблю и боюсь, когда они начинают стрелять куда попало.

– Вот и я тоже об этом думала, – согласилась Дорота. – Было спокойно, и вдруг – на тебе: из крупнокалиберного! Они что, с ума посходили?

Я протянул ей бутерброд с армейской тушенкой.

– А телефон ты взял? – спросила вдруг моя продвинутая собеседница.

Честно признаться, я забыл о мобильнике, лежавшем в кармане куртки. А вот Блажейский откликнулся сразу же, словно бы давно ждал моего звонка:

– Да-да!.. Слушаю.

– Это я, кузен.

– Матка Боска! – вздохнула трубка. – Опять вы, похоже, вляпались, пан капитан.

– О чем ты? – не особо удивившись, спросил я.

– Журналистка с вами рядом? Мне нужно сказать ей пару слов.

А далее я стал свидетелем того, как глаза Супердвадцатки, взявшей трубку, начали быстро увеличиваться в размерах.

– Что?! – ахнула потрясенная Дорота. – Не может быть!

Судя по паузе, капрал Блажейский повторил свою информацию, после чего Дорота Ковалек выключила телефон и медленно положила надкушенный бутерброд на траву.

– Что с тобой, девочка? – спросила обеспокоенная Йованка.

– Он… он сказал, что того охранника в гостинице убили. – Дорота с трудом сглотнула. – Ему перерезали горло… И все говорят, что это сделал ты, Марчин…

На этот раз было отчего разинуть рот. Но не надолго, уверяю вас, секунд на пять. Обстановка располагала решительно ничему не удивляться.

– Ну если все говорят, значит, все и ошибаются, – взяв себя в руки, сказал я.

– И все, и больше тебе сказать нечего? – На переносице у Йованки возникли две вертикальные морщинки, дотоле мне незнакомые.

– А что мне еще остается делать, холера?! Упасть перед вами на колени и завопить: грешен, милые дамы! Слово офицера, больше никогда этого делать не буду!..

Дорота Ковалек, журналистка, с опаской посмотрела сначала на меня, потом на Йованку.

– А ты чего жмешься, – вскипела моя боевая подруга, – поверила, что ли? Зачем ему нужно было убивать этого засранца? – Своим пальцем, устремленным на меня, она чуть не выбила мне глаз. – Зачем, спрашиваю?