Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана - Луи де Берньер

На лице мамы Хулии, непривычной к воздействию коки, еще блуждала улыбка. Мама кивнула в ответ:

– Мне-то да, а вот ему, по-моему, нет.

Проследив за направлением ее взгляда, присутствующие разом отметили печальное состояние посла: он уткнулся лицом в тарелку и напустил в нее лужицу слюны, что уже потихоньку стекала на пол.

– Господи! – проговорил генерал, поднимая пустой кувшин. – Он все выпил! Наверное, подумал, там анисовая вода.

– Нужно прочистить ему желудок, – сказал Дионисио.

– Ой! Он обдудолился! – неделикатно обнародовала свои наблюдения мама Хулия.

– Что за выражение, дорогая! – упрекнул ее муж, на что она упрямо ответила:

– Так обдудолился же! – и, лихо сдвинув набекрень экстравагантную шляпку, спросила: – Ну, как я выгляжу?

– Да что ж за день такой ужасный! – простонал Дионисио. – Мне так хотелось показать, чего мы достигли, и произвести на вас впечатление. Пойду за Аурелио, он займется послом.

Пока Дионисио не было, появилась молодая женщина с младенцем, и мама Хулия подскочила к ним и заворковала над ребенком. Тот, сморщив личико и суча ручками-ножками, захныкал, и мама Хулия, чтобы успокоить дитя, сунула ему в рот пухлый палец.

– Бедняжка голодный, – сказала она.

– Он плачет, потому что у него нет имени, – ответила молодая мать. – Мы его еще не окрестили.

– А как вы его назовете?

– Дионисио Двадцатый. Правда, миленький?

Мама Хулия машинально повторила имя, но вдруг напряглась:

– Двадцатый маленький Дионисио? А кто его отец?

– Дионисио, разумеется. Ну тот, со шрамами на гриле. Генерал вознес взгляд к небесам, глаза же мамы Хулии просто закатились.

– Что?! Сколько же их у него?

Девушка довольно улыбнулась и покачала ребеночка на бедре:

– Этот – самый последний Дионисио, а еще есть штук двадцать маленьких Аник.

Кока мгновенно улетучилась из мамы Хулии. Она глубоко вздохнула и ледяным тоном произнесла:

– Вы слишком молоды, чтобы иметь сорок детей.

– Так жен-то у него полно.

Мама Хулия зашагала прочь от ресторана, и генерал бросился за ней следом. Она сорвала с головы шляпку с причудливыми цветами, закатала рукава и неслась по улице, разыскивая сына и выкрикивая:

– Ну, покажись, злодей! Распутник! Врун!

Потом она лупила Дионисио по голове зонтиком, тот прикрывался, а толпа радостных зевак подбадривала маму Хулию.

– Хернандо! – кричала она. – Сделай же что-нибудь! Он мне больше не сын! Он опозорил имя семьи! Кобелина!

Генерал разоружил ее и держал за руки, а она вырывалась и вопила, пока, наконец, не расплакалась у него на груди:

– Где же мы возьмем денег на сорок подарков ко Дню всех святых?

– Ничего, ничего, – бормотал генерал, гладя ее по голове; потом взглянул на Дионисио: – Я с тобой позже поговорю.

Появление капитана Папагато и генерала Фуэрте отвлекло генеральское внимание от жены и сына. Капитан Папагато хоть и боялся, что генерал Хернандо Монтес Соса признает в нем дезертира, не смог пропустить лупцевания Дионисио зонтиком. Генерал и в самом деле узнал молодого капитана, который в Вальедупаре сменил имя на Папагато и исчез сразу после убийства генерала Фуэрте. Отец Дионисио уже открыл рот, еще не зная, что скажет, когда в дверях дома появился генерал Фуэрте собственной персоной: он пытался прогнать небольшую свинью, которая тайком к нему пробралась и стала жрать ботинок. Генерал Фуэрте решил на людях в тот день не показываться, поскольку Монтес Соса был когда-то его заместителем, а сам он инсценировал собственную гибель, чтобы дезертировать из армии.

Старые знакомцы встретились взглядами и молча застыли с разинутыми ртами. Палец Монтес Соса тыкал в Фуэрте:

– Но ведь ты же умер!

– Умер, умер, – ответил генерал Фуэрте и проворно шмыгнул в дом.

Генерал Монтес Соса закрыл лицо руками и несколько раз встряхнул головой. Потом отнял руки, пробормотал что-то сам себе и сказал Дионисио:

– Похоже, у тебя тут не только гарем, но и привидения.

– Дочь Аурелио иногда здесь появляется, – ответил Дионисио, – а она – покойница. Кстати, Федерико тоже.

Генерал устало вздохнул:

– Объявляй скорее концерт, и покончим с этим, ладно? Я ужасно хочу домой.

Ненасытная жара долин вгрызалась в души крестоносцев, испепеляя их сердца. В небе трепетали миражи: арабские полчища вели нескончаемые сражения меж призрачных небоскребов и сцен пасторальной идиллии. Мозолистые крестьянские задницы покрывались ожогами третьей степени от прикосновения к железным сиденьям тракторов, и не предназначенные для чужих ушей разговоры прекрасно слышались за мили, оскорбляя чувства впечатлительных вдовиц. Дрожащая дымка превращала обычные предметы в нечто редкостное и чудное: черные кошки становились мужскими котелками, а железные лохани оборачивались парящими монолитными броненосцами. В полях измученная жарой скотина, точно обваренная кипятком задолго до забоя, страдала ужасными непостижимыми галлюцинациями, а заарканенные лошади предпочитали тут же рухнуть без чувств, лишь бы их не вытягивали из тени.

Охрана держалась: прохлада вечера даст силы для новых буйств, а церковников поддерживали собственная дурость или беспримерная рьяность. Привыкший к горной прохладе столицы монсеньор Рехин Анкиляр чувствовал себя так, будто его перенесли в потусторонний мир, где нет ничего твердого. Разжиженные предметы перетекали друг в друга, нелепо пародируя искусительный танец живота, а хриплые визги и стоны диких животных поблизости давали представление об адских муках. В этой дьявольской абстракции он с нетерпением ждал вечерней прохлады, когда в своей палатке, где донимают комары, он будет восхищенно внимать монологам Ангельского Доктора.

Румяный, лысый, как коленка, высокий и негнущийся, как прусский гренадер, но невероятно тучный святой Фома Аквинский, ссутулившись, сидел в палатке, и его сверкающая макушка исчезала в складках провисавшего брезента. Как-то ночью Анкиляр проснулся, растревоженный сладким запахом пота толстяка, и узнал в черной тени грузные телеса того, кто был его идеалом.

Он сел в койке, протер глаза, взглянул еще раз и, сомневаясь, спросил:

– Святой Фома?

Темная тень кивнула и сказала:

– Ты хоть представляешь, какая это скука – смерть?

– Вообще-то нет, – ответил монсеньор.

– Узнай же от меня, сын мой, узнай же от меня. Я умер, направляясь на Лионский Собор, и тогда подумал: «Ага! Теперь-то я узнаю истину!» – а знаешь, что вышло? Мне известно ни на йоту больше или меньше, чем при жизни. Поверь мне, смерть – сплошное разочарование. А теперь прошу извинить, в это время я обычно встречаюсь с Галилеем. Весьма интересный человек! По его теории, материя состоит из математических точек и бесконечных линий, но я, естественно, склоняюсь к взгляду Аристотеля. Точка зрения Галилея, разумеется, ересь, ибо угрожает доктрине евхаристии. Увидимся завтра.