Дочери Марса - Томас Кенилли

Спрыгни Харрис с кормы, еще оставалась бы надежда развернуться и вытащить его из воды. Разумеется, капитан развернул корабль и заглушил двигатели. Тут же выставили дозорных, на палубу высыпали пассажиры — добровольцы-поисковики, спасатели, медсестры и раненые. Кому-то показалось, что среди белоснежных барашков он видит голову. Но… Нет, не было ничьей головы и быть не могло.

Все в один голос твердили о самоубийстве. Все прекрасно понимали, что, принимая во внимание слабость священника, шансы на спасение были практически равны нулю — его просто затянуло под днище, а потом разрубило винтами. Эта гипотеза просто потрясла Наоми. Уж она-то знала, что происходит, когда человек попадает под винт. И отнюдь не понаслышке.

Корабль продолжал описывать круги, но все понимали — смысла в этом никакого. Наоми взглянула на часы.

— Пора проводить вас вниз, — сказала она Робби. — Извините, но вот-вот начинается моя смена.

— Уж не думаете ли вы, что я способен совершить нечто подобное в ваше отсутствие? — чуть ли не оскорбленным тоном спросил лейтенант Шоу.

— Нет, не думаю. Уверена, что не способны.

Но Наоми настояла, чтобы он спустился. Что он мог сделать для Харриса, стоя на палубе? Спасти? Да и удар был слишком сильным, чтобы оставлять Робби Шоу наедине со своими мыслями.

Отчаянный поступок отца Харриса грозил стать звеном в цепочке. Сначала двое больных сифилисом, потом священнослужитель. Причем то, что на самоубийство решился священник, лишь доказывало допустимость сведения счетов с жизнью. И часа не прошло, как вооруженные винтовками санитары заняли посты на палубе. Как с мрачной иронией заметила Неттис, наверно, чтобы укокошить потенциального самоубийцу. Что до кормы, посчитали, что хоть чуточку внимательный санитар сумеет помешать слепому, безногому или иным образом изуродованному солдату выброситься за борт. Но и там на всякий случай выставили парочку часовых.

Вечером, когда Наоми разносила таблетки, помогавшие некоторым сохранять душевное равновесие, отделение нервных расстройств было погружено в патетическое молчание. Все взгляды были прикованы к подполковнику по фамилии Стэнуэлл. Обычно он ночи напролет сидел в гордом одиночестве и курил, но довольно часто этого офицера можно было увидеть и в библиотеке. Как и Харрис, он принимал настойку опия, но в значительно больших дозах, чем несчастный священник. Очень часто Стэнуэллу не удавалось ни сесть прямо, ни даже зажечь сигарету. Поэтому опасались, что однажды он заснет с зажженной сигаретой и сгорит заживо. Присматривать за подполковником назначили его бывшего денщика — тот устраивался в удобном кресле прямо в каюте Стэнуэлла. Наоми знала, что подполковник Стэнуэлл пользовался уважением у молодых офицеров — это было видно по их подчеркнутой предупредительности, разительно отличающейся от формальной вежливости, которую проявляли два других священника к покойному отцу Харрису.

Полковник Стэнуэлл с той же неожиданной и подчеркнуто отстраненной серьезностью, что и Харрис, в самой доходчивой форме сформулировал свой вопрос к Наоми:

— Сестра, вы знаете, сколько своих людей я смог собрать после Крита? Так вот, десять процентов. Десять! Вы слышали о чем-то подобном со времен битвы при Каннах, где Ганнибал разгромил римлян?

— Это очень печальная цифра, — согласилась Наоми.

— Но реальная, — добавил Стэнуэлл. — Реальная! А не высосанная из пальца.

— Но вы здесь, и ваша семья ждет не дождется увидеться с вами, — напомнила Наоми. И поправила ему подушки. Медсестры, которым было нечего сказать больным, всегда поправляли подушки, будто хотели таким образом изгнать бесов из своих подопечных.

— Как я осмелился вести солдат по улицам на глазах у их семей? Выслушивать заздравные речи мэров? Глумиться над матерями и женами? Глумиться над ними?

В его честь была названа горная гряда, Стэнуэлл сумел воодушевить на подвиг целый батальон из штата Виктория.

В ту же ночь молодой человек из Хобарта с раскроенным надвое шрапнелью подбородком изложил на бумаге признание, что теперь у него два совершенно одинаковых лица, после чего прыгнул с кормы в гонимые ветром пенистые воды океана. Выяснилось, что как раз в тот момент двое санитаров, призванных предупреждать подобные инциденты, как назло вышли покурить. Вернувшись, они застали самоубийцу как раз в момент рокового прыжка в воду. Он будто растворился в темноте. Океан обшарили прожекторами, спустили шлюпку. Но никого не обнаружили. Пришлось удвоить караулы, а разгильдяев-санитаров лишили месячного жалованья и вдобавок на трое суток заперли в трюме. Однако дурной пример и вправду оказался заразительным.

За завтраком старшая сестра настоятельно рекомендовала младшим коллегам любыми способами пытаться предугадать суицидальные намерения раненых. И вдруг все прежние нормы, принятые на Лемносе и предписывавшие медсестрам минимум общения с пациентами, сменились на противоположные — теперь от них требовалось быть приветливыми с ранеными, не отходить от них столько, сколько потребуется для избавления их разума от саморазрушительных иллюзий и мыслей. А Наоми тем временем, завершив черновик «Гибели „Архимеда“», взялась за стилистическую правку.

Наоми не считала эти воспоминания дидактикой. Они казались ей попыткой описать трагедию — причем самым простым языком. Она решила отнести исписанные листки в каюту Кирнана, которая находилась на два яруса ниже. Здесь в раскаленном помещении — вентиляция сюда просто не добиралась, — за пишущей машинкой сидел служащий. Самого Кирнана не оказалось на месте.

Он нашел ее чуть позже на палубе. Наоми сопровождала молодого человека из Западной Австралии, поправлявшегося после ранения в легкое. Она услышала от него рассказ о детских годах и пришла к выводу, что их жизнь в Маклей была раем в сравнении с жизнью этого мальчишки. Он вырос в жуткой лачуге, кое-как сколоченной у пересохшего русла речки. Как-то раз весной, когда река разлилась, его брат и сестра утонули. Запад Австралии оказался куда более далек от цивилизации, где она выросла. Громадная территория в сочетании с жутким невежеством населения. Наоми предложила ему присесть на пристроенную к переборке скамеечку. И тут с группой санитаров на дежурство вышел Кирнан. Остановившись и прервав разговор, он быстро заговорил:

— Я прочел, что вы написали. Как раз то, что нужно. — И ваш рассказ принесет куда больше пользы, чем десяток проповедей или сотня часовых по всему кораблю.

— А как насчет обвинений в адрес генералов?

— Оставим как есть. Старшие офицеры после публикации наверняка возмутятся.

Наоми хотела было ему сказать, что на что-то большее, чем такой очерк, она неспособна. Но в то же время она уже подцепила бациллу литературного тщеславия.