Лютый остров - Юлия Остапенко

Вдруг, оборвав материны уговоры и причитания, поднялся Мох со скамьи.

– Идем со мной, – велел сыну.

Орешник на миг подумал – уж не прознал ли батька про то, что утром было, и тут же решил: не прознал. Откуда? Да и знал бы, другой бы у них шел разговор... и давно бы шел. Так что поднялся молча, вышел за отцом следом.

Дом у Мха был большой. Слуг не держали, правда, – мать Орешника сама управлялась. Кроме единственного сына, не дали боги Мху со Мховихой больше детей, так что у них и заботы было – дом и хозяйство поднять, на широкую ногу поставить. Мох промышлял торговлей: ездил когда в ближние, а когда и в дальние села, привозил оттуда шерсть, хлопок, пряжу и продавал в Кремене по тройной цене. На то и сына готовил. А сын... что сын – отцу не перечил. Не то чтобы у него тяга была к торговому делу, но ни к какому другому делу тяги не было тоже. К тому же не так Мох воспитал сына своего, чтобы тот нос воротил да харчами перебирал – как отцом сказано, так тому и быть.

Потому шел теперь Орешник за отцом понуро и покорно, хотя и не знал, на суд ли его ведут или на совет. Как оказались они вдвоем в отцовой горнице, Мох дверь прикрыл и подошел к окну. Сцепил сильные руки за спиной, постоял немного, глядя перед собой.

– Ты где утром сегодня был?

Орешник дрогнул. Отец повернулся и посмотрел в глаза ему из-под сведенных бровей, прямо, внимательно, вовсе без гнева. Это его обнадежило: страшная мысль, что Мох прознал про случай у бани, совсем ушла.

– Где ты велел, отец, там и был... из книги писал...

– Весь день?

Трудно было изворачиваться и лгать под этим взглядом. Орешник вообще не умел этого – не было в нем скрытности и увертливости, по словам старших людей, надобной всякому удачливому торговцу. Порою он даже не знал, в радость батюшке его неумение хитрить, или, наоборот, в огорчение. Вот и сейчас – тоже не знал.

– Отвечай, когда спрашивает отец.

– Весь день, – прошептал Орешник и зажмурился, вмиг вспомнив о грязных штанах, которые запихнул в короб в сенях. Отцу в тот короб заглядывать было без надобности – не мужское дело за тряпьем следить, а все-таки...

– Орко, Орко, – сказал Мох тем же спокойным голосом. – Семнадцатый год тебе минул в это лето. Здоровый ты парень уже. Жил бы не в Кремене, а в глуши, в далекой деревне, где обычаи старые крепки – мужчиной был бы уже, добывал бы своими руками каждодневный хлеб. Все я тебе даю, что могу, кормлю, одеваю, учу уму-разуму, насколько даешься. Скажи мне, сын, или я несправедлив к тебе в чем-то? Или обиду какую таишь на меня?

Так ровно говорил он это, безо всякой злости, без упрека даже, что Орешник подумал – ну, все, сейчас добавит: «Снимай-ка штаны да ложись на пол в доски носом» – всегда так было. За всю его жизнь ни разу отец на него не кричал. Только лучше бы уж кричал.

– Нет, – прошептал Орешник, мотая головой, вглядываясь отчаянно в неподвижное отцово лицо. – Никакой обиды нет, батюшка, что ты...

– Знаешь ли, что все, что говорил и велел тебе, мыслил для твоего же добра? Знаешь, что все мое – твоим станет, и все мои мысли – только о том, чтобы жил ты в чести, радости и достатке?

– Знаю, отец, но...

– А раз так, – сказал Мох, – то слушай: я выбрал тебе жену.

Орешник с открытым ртом так и застыл, наполовину выдавив оправдание. Что?.. Послышалось? Или впрямь батька сказал – жену?! Да как же... только вот что распекал за то, что сын без спросу удрал из дому, невесть где прошлялся, когда был посажен за учение, только что корил, будто дитя малое, неразумное, как всегда корил... И называл – Орко, так, как с пеленок звал. Только что Орешник готовился принять наказание – а не для наказания его позвали.

Мох правду сказал: голова у сына его еще ребячья была, даром что ростом и статью он давно всех своих погодков обогнал. Но и этой-то головой Орешнику удалось родить мысль, которая, раз явившись, и превращает дитя в мужчину: там, где в детстве брань и наказание, во взрослой жизни приходит долг.

Странной была эта мысль, непохожей на все, что роилось в Орешниковой голове нынешним днем. И так она придавила его, такой тяжкой она была, что он ничего не сказал, не переспросил отца, о ком тот речь ведет. Мох принял это за сыновью покорность и бросил на Орешника первый за день почти одобрительный взгляд.

– Не спросишь, кого? – спросил с любопытством.

Орешник сглотнул.

– Как скажешь, отец... так сделаю. Злого не посоветуешь, – сказал он.

И тогда Мох откинул побитую сединой курчавую голову и рассмеялся. Редко смеялся Орешников отец, но когда случалось это, краше и радостней звука на свете было не сыскать. Орешник глядел на отца, очарованный, не до конца понимая причину Мховой радости. И сам невольно улыбнулся, смущенно и неуверенно, чувствуя, что, близко подойдя к границе отцовской немилости, благополучно ее обминул.

– Хорошо, – сказал Мох, отсмеявшись. – Ты, Орко, хороший сын, я всегда это знал, даже если, случалось, журил тебя за детские шалости. Все мы мальчишками одинаковы, – добавил он и взъерошил пятерней Орешниковы льняные кудри на макушке. – И за то, что ты такой хороший сын, я тебе выбрал такую жену, что весь Кремен обзавидуется. Медовица, дочка Древли – слыхал про нее?

Сказал, а сам глазами хитро поблескивает, в улыбке показывает крепкие белые зубы. Кто ж не слыхал про Медовицу, первую красавицу Кремен-града. Кто ж не заглядывался на нее, гуляющую по ярмарке, кому ж глаза не слепила алая лента в тяжелых каштановых волосах. Кто ж языка не лишался, когда она взгляд поднимала, у кого ж от улыбки ее медленной, тягучей ноги не врастали в землю. Кто ж не мечтал увидать ее ножки, босые пальчики, загребающие темный от воды песок...

Всякий. Да только не Орко Мхович.

Ладонь Мха соскользнула с темени сына, когда тот отступил на шаг. Орешник смотрел на отца и мотал головой, сам того не чуя, и ног не чуя, и земли под ногами – ничего не чуя, кроме ужаса, липкого, темного, будто мед, забивший ноздри и глотку так, что не вдохнуть.

– Нет... нет... Радо-матерью прошу... батюшка... только не ее!

Мох удивленно смотрел на сына. Без гнева, с недоумением и замешательством.

– Как – нет? Отчего же нет, сынок? Я про Медовицу Древляновну говорю, дочку Древли, головы Купеческого Дома. Ты же видел ее не раз, красивей и богаче ее ни одной невесты в Кремене нет. Или боишься, что девка порченная? Так Древля мне самолично божился, что чиста как слеза.

– Мне все равно, чиста или не чиста! – выкрикнул Орешник, совсем забывшись. – Ведьма она, вот что! Ведьма!

Вот тут Мох нахмурился. По-настоящему нахмурился, всерьез, и даже дрогнула рука, потянувшись к поясу. «Сейчас выпорет», – подумал Орешник. А ну и пусть. Пусть обратно, вниз головой – в босоногое детство, где за ослушание выдерут, в чулане запрут на денек, да и простят. Здесь, на шаткой ступеньке взросления, качаясь на потрескивающей, ненадежной жердинке, он чувствовал страх, панику, и сознавал, что не под силу ему подняться по этой лестнице, когда сверху глядят на него те медово-карие глаза.