Ева - Артуро Перес-Реверте

– Капитан Кирос с нами играл, – проговорил Фалько. – Со мной, если быть точным. Он и не помышлял о том, чтобы передать нам судно.

Рексач спросил, как было дело, и Фалько рассказал. Начиная от встречи в коверной лавке и кончая побегом и перестрелкой.

– Могло быть хуже, – вынес суждение Рексач. – Донеси они в международную полицию о попытке подкупа, сидеть бы вам сейчас с Навиа за решеткой. Но они решили действовать частным порядком.

– А заодно и присвоить деньги.

– Само собой.

– Что известно про Навиа?

– Цел и невредим. Не пострадал. Это, знаете ли, себе дороже – увечить командира боевого корабля, пусть даже неприятельского, да еще в нейтральном порту. Кирос отнесся к нему с полным уважением… Отпустил. Но, правда, без обмена резкими словами не обошлось, насколько я знаю. Им были нужны вы. Вы и ваши деньги.

– И откуда вы все это знаете?

– Я сразу же увиделся с капитаном второго ранга… Вместе с нашим консулом. Пытались притушить эту историю… Спрашивали про вас, очень беспокоились. Я им сказал, что новостей нет – и это хорошие новости. Что, скорей всего, вам удалось ускользнуть и вы где-то скрываетесь.

Он замолк и уставился на них, очевидно, ожидая ответа. Однако Фалько не проронил ни слова, как и Паук, который невозмутимо стоял у двери и разглядывал свои ногти. Рексач, посасывая сигару, взглянул на него не без растерянности.

– Навиа хотел бы с вами увидеться, – сказал он немного погодя. – Завтра в восемь истекает срок пребывания «Маунт-Касл» в Танжере, а миноносец выйдет в море раньше, чтобы дождаться его в нейтральных водах.

– Какие новости с «Маунт-Касл»?

Рексач пожал плечами:

– Да никаких, в сущности… Я как раз собирался в порт, хотел взглянуть на судно. Знаю, что сегодня грузят уголь и последние припасы.

– Собираются выйти в море? Надеются прорваться?

– Похоже на то. В проливе обещают туман, вот они и хотят воспользоваться… Капитан Кирос – человек упрямый, а республиканское правительство приказало ему любыми средствами не допустить интернирования. Что ему остается?

– А что слышно об этой русской и втором?

– О них ничего не знаю.

С этими словами он вдруг взглянул на Фалько так внимательно, словно пытался понять, что кроется за его молчанием и его непроницаемой миной. А тот намеренно длил паузу. Готовил следующую фазу разговора.

– Теперь побеседуем о вашем друге Истурисе, – сказал он наконец.

Рексач удивленно заморгал. Рука с сигарой замерла в воздухе.

– Он мне не друг… Он…

– Да я знаю, кто он, – с обманчивой мягкостью прервал его Фалько. – Расскажите лучше, о чем вы с ним вчера беседовали. Вчера и в последние дни.

– Это просто нелепо… Я…

И осекся, потому что Фалько вдруг поднялся и боком присел на край письменного стола, оказавшись вплотную к Рексачу. Тот уронил себе на живот пепел с сигары.

– Вот что, Рексач, я человек понимающий. И мой товарищ, – он показал на Пакито Паука, – тоже способен проявить понимание, если в настроении… И мы можем понять, что вам надо упрочить свои позиции в Танжере. Каждый устраивается как может. Однако есть в вашей манере устраиваться такое, что нас задевает… Ну, ладно – не нас, а меня.

Побледнев, Рексач подался назад. Снова моргнул. Трижды. Было очевидно, что случались в его жизни и более счастливые минуты.

– Не понимаю, о чем вы…

– О том, что вы распустили язык. И подозреваю, что чересчур.

Рексач вытаращил на него глаза:

– Чушь какая-то!.. Я никогда…

Приглушенно хлопнула оплеуха, обрушившись на щеку Рексача, и голова его мотнулась в сторону. Сигара вылетела из пальцев и упала на пол. Когда Рексач поднял полные ужаса глаза на Фалько, тот ударил его еще раз. И перешел на «ты»:

– Слушай меня, кретин… О том, где живет мой радист, и о том, что он вообще есть на свете, знали два человека – я и ты. Его похитили, пытали и убили. А вскоре на бульваре Пастер мне устроили засаду, из которой я еле ноги унес. Я уж не говорю о том, что было прошлой ночью.

Рексач – щеки его горели – взглянул на ящик своего стола. Фалько, перехватив этот взгляд, плотоядно ухмыльнулся и отвел в сторону полу пиджака так, что стала видна кобура на боку.

– Вот только дернись, – сказал он ледяным тоном. – Пришибу на месте.

Рексач сжался, как устрица, на которую выдавили половинку лимона.

– К тому, что случилось ночью, я не имею отношения… – забормотал он. – Клянусь вам…

– В это я более или менее могу поверить. Расскажи-ка о том, во что я не верю.

В наступившей паузе Фалько быстро переглянулся с Пауком. Оба знали – подчас сильнее оплеухи действует тыканье. То, как говоришь с сидящим перед тобой человеком, унижая его, и как на него смотришь.

– Мы с Истурисом иногда встречались и беседовали… – слабым голосом произнес Рексач.

– Рассказывай то, чего я не знаю.

Рексач понуро глядел на свою сигару, которая дымила на полу, прожигая линолеум.

– Может быть, мне случалось сболтнуть лишнее… И ему тоже… Информация от красных, оказавшаяся полезной для нас…

– Не сомневаюсь. Дальше.

– Не исключаю, что допустил оплошность… Ошибку… Но ведь мы в Танжере.

Гримаса, перекосившая лицо Фалько, могла выражать все, что угодно, кроме сочувствия и участия.

– Понимаю тебя. Еще что?

– Больше ничего. – Мясистый подбородок слегка задрожал. – Обменивались маловажными сведениями… Пустяками…

– А он их передавал коммунистам. И эти пустяки стоили радисту жизни.

Рексач яростно замотал головой:

– Я не мог этого знать! Истурис тоже за это не отвечает! Он рассказал – да и дело с концом… Он не из тех, кто склонен осложнять жизнь другим.

– Ты, я знаю, любишь деньги.

– А кто не любит? Но я не получил ни гроша.

– Сколько тебе заплатил твой красный дружок?

– Нисколько… Не платил он мне… И я ему не платил, клянусь вам!

– Слишком много клянешься.

Хлопнула очередная пощечина, и Рексач испустил тоскливый стонущий вопль. Увлажнившиеся глаза вращались в орбитах, как у быка на бойне. Фалько снова переглянулся с Пауком. Не врет, прочел он в его взгляде и согласился с этим. Слез со стола, подошел к окну и, закуривая, выглянул на улицу.

– Если об этом проведают в Саламанке, ты – труп. Понимаешь?

Рексач молчал, опустив голову. Пухлые ладони упирались в столешницу. Щеки пылали румянцем, хотя покрытый испариной лоб оставался бледным.