Московское Время - Юрий Быков

– Сами не знают, чего хочут…

– Беру! – решительно ответил Селищев.

– Триста двенадцать рублей с вас.

Ровно столько он и отсчитал, чтобы не получить на сдачу какие-нибудь сандалики. Никифоровна, завернув в бумагу колбасу, вручила ее Селищеву, и он вышел из гастронома. Все.

Селищев обернулся: все? Что это было? Просто покупка колбасы?

Опустошенный, не в состоянии понять, что же происходит, он побрел домой.

Единственная только мысль прокатилась посреди бездумья – про реку, в которую, действительно, нельзя войти дважды.

Селищев не стал доставать ключи, зная, что дверь откроет Вера, которая всегда чутко улавливает любое движение на лестничной площадке. Он не ошибся.

– Привет, – сказала Вера.

Была в ее внешности какая-то перемена, но какая, Селищев не мог понять.

– Да уж здоровались сегодня, – мрачно ответил Селищев и разглядел: нарядное платье сменила она на строгий брючный костюм.

– Переоделась… Что, праздник отменяется? Зачем же я коньяк покупал?

– Ты, я смотрю, не в духе. А праздник… Почему отменяется? У нас же сегодня день…

– Воссоединения семей! – не пошутил Селищев.

– Да ладно тебе… Я сейчас, погоди, – сказала Вера, заторопившись на кухню.

«А где же семейка? – безрадостно подумал Селищев. – Что-то притихли родственнички».

Он прошел в комнату. Там было пусто. Понимая, как это глупо, кинулся в ванную, в туалет. Оставалась кухня. Он вбежал туда. Сестра стояла с календарем в руках. И больше никого!

– Генка, что ты скачешь, как конь! Вот, на, посмотри! Нет такого праздника – воссоединения семей. Он, наверно, у корейцев есть, а у нас сегодня – День тыла Вооруженных сил.

– Да, да… День тыла – чуть не со слезами на глазах повторил Селищев.

Он понял: сестра не переодевалась, потому что не приходила к нему днем, и не было никакой Нонны, никакого Славика…

Ему показалось, будто в грудь влилось что-то легче воздуха, и он вот-вот приподнимется над полом. Чтобы не испугать Веру, он даже взялся за край стола.

И было абсолютно неважно, как назвать происшедшее с ним несколько часов назад: больной сон, помутнение рассудка, колдовство… Главное, что он вырвался оттуда. И, может, именно тогда, когда в хирургическом кресле случился с ним обморок!.. А, может, наоборот: тогда-то в его память и вторглась неведомо откуда вся эта небыль. Да и неважно! Наплевать! Жаль только Нюту.

– Было бы большим свинством не отметить День тыла! – счастливо улыбнулся Селищев.

Я вот тут купил сыра, колбасы… языковой…

Вечер вышел уютный, а когда на улице посерело и заморосил дождь, стало в доме еще милей. Сестра рассказывала о детях – племянниках Селищева, конечно же, о муже… Потом вспоминали они детство, двор их в Лялином переулке. Селищев будто невзначай спросил:

– А как была фамилия Нонны?

– Нонны? – переспросила Вера, и у Селищева радостно стукнуло сердце – значит, давно они не встречались, раз имя ее у Веры не на слуху.

– Ну да, подружки твоей из второго подъезда.

– А… Красильникова. А тебе зачем?

– Да я ее, кажется, недавно видел… Мельком.

– Вряд ли это была она. Нонка замуж вышла за моряка и живет теперь в Мурманске.

«Ну все, слава богу! Можно было, конечно, и не спрашивать.

Это уж так… как говорится, для очистки совести…»

Вера стала собираться домой.

– А что ты читаешь? – увидела она книгу на ночном столике.

– Кафку, – ответил Селищев и, пораженный какой-то неожиданной догадкой, растерянно замолчал.

Он молчал почти все время, пока провожал Веру до метро. А прощаясь произнес неожиданную для нее, странную фразу:

– Знаешь, никогда не читай Кафку на ночь.

И грустно улыбнулся.

* * *

Утром следующего дня Селищев забежал в поликлинику, чтобы записаться на прием не к Додину. В регистратуре, конечно, было полно народу. Заняв очередь, Селищев взглянул на часы: времени до деловой встречи оставалось в обрез. Вдруг боковым зрением он уловил знакомый силуэт, а в следующее мгновенье увидел… Нюту. Она спускалась по лестнице и внимательно смотрела на него. В янтарных радужках словно плескался свет, они по-колдовски приманивали, влекли… Селищев непроизвольно подался к Нюте, но она тут же отвела взгляд и прошла мимо как ни в чем не бывало.

«Что же это? – в смятении подумал Селищев. – Жизнь по Кафке продолжается?!»

2012

Александр Павлович читал:

«За ночь нападал снег и подморозило.

Я сижу, не включая лампы, и разглядываю синий прямоугольник, опустившийся из окна на стол. Смотрю долго, и свет от пятна одурманивает глаз, а когда поднимаю взгляд, вижу тот же свет и за окном – свет утренних сумерек.

Деревья в инее; еще не проступив белизной, они сереют, словно осыпанные пеплом.

И если выйти сейчас из дома, то дохнет тишиной – от сугробов, от морозного воздуха, от неподвижного неба. Потом улица, проснувшись, захрустит снежком, но солнце так и не пробьется из-за облаков и будет лежать на небе запорошенным оранжевым шаром, и покажется невозможным, что когда-нибудь оно разгорится жарким светом и оставит от небес только голубоватую дымку, и будет стоять над землей чудесная пора – лето!

Идешь по пятнам тени из-под ветвей, в загустевшем на зное аромате цветов; позвякивает, холодит, прикасаясь к ноге, бидончик – сейчас тетя Настя наполнит его парным козьим молоком.

– Кто это? – отзовется она из глубины сарая, выйдет и улыбнется.

– А… Я скоро, сейчас…

Она уйдет обратно, а через приоткрытую дверь выплывет профиль козьей головы.

Желтый глаз неподвижен, тих. Коза стоит, замерев, пока другие козы не выталкивают ее за дверь.

– У, черти неугомонные! – ругается на них тетя Настя. – А ну, прочь!

Разыгравшаяся компания шумно высыпает из сарая.

За нею появляется голенастый кот Василий. У него вкрадчивый шаг и озорные глаза. Он отходит в тенек; завалясь на спину, щурится в небо.

Тетя Настя выносит банку с молоком, цедит его через марлю – чувствуешь, как теплеют под руками стенки бидончика.

Возвращаясь домой, замечаешь от дорожки сада белый платок на маминой голове – сегодня у нее стирка. Паром исходят тазы, выстиранное белье лежит мокрое, распластанное и, словно подожженное белизной, рвется светом в глаза, и мелькают в мыльной пене мамины покрасневшие руки.

Когда выходишь из дома, чтобы идти на озеро, встречается Виктор Иванович, старик – сосед в соломенной шляпе. Он стоит у своей калитки и зовет: