Против часовой стрелки - Елена Катишонок

А Тайка, неужели она сложила оружие? — Как бы не так!

Неизвестно, обратилась ли она в детскую комнату, но у матери ее не видели. Зато часто звонил телефон, к явному неудовольствию Надежды. Всегда благоволившая к Таечке, она выслушала обещание устроить скандал в школе и неожиданно зачастила раздраженным и более громким, чем требовалось для телефона, голосом: «Я ваших делов не знаю и знать не хочу, разбирайтесь сами!» — и хлопнула трубку. Для собеседницы ли это говорилось или для беглянки вместе с ее укрывательницей, непонятно, но Надя вдруг сунула Лельке шоколадку, а все знают, что флюгер поворачивается, куда ветер дует.

Директор школы был очень высок, худ и неулыбчив. На месте потерянного на войне правого глаза — повязка. Он спешил на урок, отчего выслушал родительницу стоя, и поэтому Таечкина миниатюрность, всегда приводившая мужчин в умиление, сделала разговор затруднительным. От этого и тирада вышла неудачной, тем более что в единственном глазу собеседника не было видно сочувствия. Он дождался паузы: «Я понял, что ваша дочь не пришла домой… когда, в пятницу?»

Таечка энергично кивнула.

— То есть в последний раз вы ее видели в пятницу утром?

— Вот именно, — горестно подтвердила она бестолковому.

— Сегодня четверг, — директор старался приглушить гулкость своего голоса, которого так боялись школьники, — и вы до сих пор ничего не предпринимали? Ребенок не пришел из школы, — поднятая ладонь остановила Тайкин протест, и она не посмела ослушаться, хоть и не знала, что на войне он командовал артиллерийским взводом, — а вы только через неделю?..

Раздался второй звонок. Она успела вставить торопливую фразу о «сложных семейных отношениях», но директор, с картой и указкой в руке, взялся за ручку двери, пропустил ее вперед и пошел в класс, где его ждала история Средних веков и тридцать девять учеников. Он спускался по лестнице и не слышал гневного Тайкиного обещания положить конец этому самоуправству, а услышала пожилая учительница, за которой тянулся послушный хвост второклассников, обтекая чью-то сердитую маму. Высокие коридоры опустели и затихли. Маленькая нахохлившаяся женщина яростно пихнула входную дверь, но тяжелая дверь не ощутила толчка и закрылась медленно и с достоинством, как делала это почти шесть десятков лет.

Тем не менее Тайка о своей угрозе не забыла и твердо вознамерилась прийти еще раз. И пришла бы, наверное, если бы муж не выбил ей два передних зуба, отчего внешность сильно проиграла, а дикция утратила четкость, так что идти надо было не к директору школы, а к зубному врачу.

Когда же врач вернул ей утраченный шарм, идти в школу не было смысла: дорога ложка к обеду.

Поздняя весна оказалась очень кстати, потому что не пришлось покупать летнее пальто, а легкий голубой плащ Лельке очень шел, причем стоил намного дешевле пальто. Маленькая денежная победа, столь важная сейчас, когда стало нужно жить на те же 52 рубля вдвоем.

Надвигались экзамены. Ничего особенного, восьмой класс, но все же. Внучка уходила с подругами на речку, и потом из учебников долго высыпался песок. Перед экзаменами Ирина побывала в моленной; узнав оценки, тихо гордилась, словно сама проштудировала учебники.

Обе подгоняли время: скорее! Скорее! — Ждали осени. Осень — это день рождения, и не просто день рождения, а шестнадцать лет, что означает паспорт, а паспорт для Лельки был все равно, что «Манифест 1861 года» для русского крепостного. Паспорт означал взрослость и освобождал от необходимости жить с родителями. Невзрачная дерматиновая обложка цвета солдатской гимнастерки, а внутри — странички, как новые деньги: упругие, с водяными знаками и пустые, кроме двух первых, которые заполнены блестящей тушью, почерком средней красивости, и снабжены маленькой — с почтовую марку — фотокарточкой изумленной лохматой особы. Непредставительный этот документ давал означенной особе право жениться и разводиться, прописываться и выписываться, а также ехать куда глаза глядят — и никто не воспрепятствует.

Правда, таких наполеоновских планов у Лельки не было, но жить с паспортом стало спокойней.

Она училась уже в другой школе (старая вмещала только восемь классов), ездила на другом троллейбусе, обрела новых друзей — словом, начинала жить в другом, отдельном сюжете, который, хоть и был неразрывно связан с бабушкиным, все же развивался по иным законам.

Что бы ни делала бабушка: кроила, шила, готовила, стояла в очереди, вязала внучке шапочку — она непрерывно мысленно перекраивала ежемесячный бюджет, все те же пятьдесят два рубля, стараясь увязать куцые, ускользающие концы. Из этой суммы один рубль она неизменно давала почтальонше, которая доставляла пенсию: иначе не могла.

И речи не могло быть о том, чтобы взять деньги у Таечки, как ни старалась та передать разноцветные бумажки то через Надю, то через крестную. После нескольких неудачных попыток («Что я вам, кассирша, что ли? — я ваших делов не знаю!») инициатива увяла; и слава Богу.

Помочь пытались и сын, и Тоня, и брат, но Ира отказывалась наотрез: жить в долг не умела, и поздно было учиться.

Милочка, умница, нашла решение: вы все равно любимчика своего каждый день проведываете, так давайте сговоримся рублей за двадцать, а иначе я никогда не защищусь.

«Бабушкиным любимчиком» называли малыша, который родился весной и своим появлением отодвинул Милочкину диссертацию на неопределенное время, что очень ее удручало. Ирина вспыхнула от негодования: за собственного внука — деньги брать?! А невестка продолжала, словно и не заметила ничего:

— Больно уж тема интересная, жалко упускать… Что же, опять в ясли его?

— Боже сохрани!..

Были уже ясли, были да сплыли, оставив хрипящего Любимчика, в его семь месяцев, с двусторонней пневмонией. Тогда-то бабушка и стала прибегать каждое утро. То ждала врача, то медсестру с уколами, а после ее ухода носила, носила маленького на руках, и сердце рвалось от жалости и любви.

Когда врач сказала, что хрипов больше нет, Ирина готова была ее расцеловать. Не находила слов для благодарности, а докторша только головой покачала: «Это вы его выходили, не я. Если б не вы…»

И — опять в ясли?!

Таким образом, Милочкино предложение было принято. Бюджет внезапно распух на двадцать рублей, и ох как эти рубли пригодились! Невестка засела в библиотеке: готовилась к кандидатскому минимуму, потом сдала этот непонятный минимум, но пришло время возвращаться на работу, а после работы была все та же библиотека; все вместе называлось «писать диссертацию».

Кто-то сказал, что чужие дети растут быстро, вот свои — медленно; как же! Любимчик, тот самый малыш, которого она носила на руках по крохотной квартирке, уже ходит с ней в магазин и умиляет продавщиц голубыми глазами, трогательным хохолком на макушке и громко декламируемыми стихами. Она и рада бы не брать его с собой, но надо успеть приготовить что-то горячее для внучки, не в столовую же ходить, вон Тоня такое расскажет…

Дети растут быстро.