Проклятие темных вод - Пенни Хэнкок

— Поезжайте как можно скорее, — сипит она из-за двери. — Вы никогда себе не простите, если опоздаете. С этими инсультами не знаешь, чего ожидать.

Несу пакет в кухню, кладу на стол и смотрю из окна кухни, как она, прихрамывая, удаляется по аллее.

Буду делать так, как делала бы и прежде. Собираюсь в больницу к матери. По пути куплю ей цветов. Поблагодарю привратника, когда он откроет мне дверь в вестибюль. Обменяюсь любезностями с медсестрами на посту. Улыбнусь соседке по палате и получу улыбку в ответ. Даже немного поболтаю с симпатичной молодой женщиной-доктором о прогнозах течения болезни матери и сердечно поблагодарю ее за то, что уделила мне время… и все равно останусь убийцей Хелен.

Палата. Ряд коек, на которых лежат старенькие седые женщины. Несколько раз «нахожу» мать, но тут же обнаруживаю, что лицо чужое. Видя ее, совсем по-детски чувствую радость и облегчение. Мамочка моя! Как обеспокоенно предупредили медсестры, внешне она может показаться просто «еще одной старушкой». Верно: просто еще одна шелушащаяся оболочка женщины, чье естество давно иссякло. Но для меня она значит много-много больше, для меня ее «слои», сошедшие перед этой, последней, версией оболочки матери, не исчезли, а остались видны сквозь полупрозрачную нынешнюю родительницу. Вот она, в цельнокроенном платье по моде шестидесятых, катит детскую коляску по дорожке вдоль реки. Поздно ночью склоняется над моей кроваткой, пахнет джином и «Шанелью». А вот она, с завивкой из семидесятых, варит на кухне мармелад, и в воздухе витает острый аромат севильских апельсинов. Более поздние версии — в костюме, шагает с работы в частной школе. Когда она перестала любить меня?

Так хочется, чтобы она обняла меня, покачала, проговорила: «Доченька, все хорошо», как настоящая мама. Сейчас я для нее потеряна навеки, хочу больше, чем она когда-либо была способна дать мне.

Наклоняюсь к ней. Внутри бурлит смесь бешенства и жалости. Как смеет время творить такое с человеком? Старушка открывает один глаз. Несколько мгновений фокусирует взгляд. Затем невнятно бормочет половиной рта. Почему-то маме не дает покоя мысль о старых школьных рефератах, которые она припрятала где-то в Доме у реки.

— Я взяла не тот чемодан. «Ревелэйшн». Когда переезжала из Дома у реки. Я выиграла… Ах да, ты знаешь. В пятом году, надо почитать реферат. Он замечательный, читаешь — и просто не оторваться.

— Боюсь, мне сейчас его не найти. Да не нужен он тебе. Отдохни.

Беспомощно гляжу на медсестру, которая наполняет водой кружку матери.

— Если подыграете больной, это вернет ей уверенность в завтрашнем дне. Найдите то, что она просит, помогите ей почувствовать себя непринужденно, — советует сестра.

И вот я снова в дороге. Соня взрослая — ухаживает за больной мамой. Делает то, что велели сиделка и сестра. Хорошая, правильная дочь. Напоминаю себе: когда управлюсь с обязанностями, смогу вернуться к Джезу.

* * *

Тащу в свою комнату лестницу со двора, ставлю под люком на чердак.

На узенький чердак не пролезть. Удается только просунуть руку и шарить в темноте. Пальцы хватают пустоту. Паутина щекочет запястье. Удар костяшками о крышу, на руку сыпануло пылью. Наконец пальцы хватают толстую кожаную ручку. Тащу наружу чемодан, на верхней ступеньке лестницы придерживаю, чтобы не упал, и спускаю вниз.

Когда открываю, изнутри веет знакомым слабым душком пчелиного воска — так пахло в Доме у реки, когда здесь жила мама. Господи, что за ерунду она тут собрала! Театральные программки, кулинарные книги, выписки с банковского счета, открытки. Поздравительная карточка, сделанная руками Кит, тогда еще маленькой. Несколько мгновений разглядываю ее. Лежала в конверте, адресованная моей матери в Доме у реки, вместе с пластмассовым ожерельем из разноцветных, нанизанных по схеме бусинок: розовая, оранжевая, голубая, розовая, оранжевая, голубая… Детский рисунок: девочка в треугольном розовом платье и с такими же бусами на шее. Мысленно уношусь в прошлое, в Норфолк. Кит выходит из детской, держа в руке еще одно свое творение. Я хвалю дочь. Автоматически. А вот мы вернулись домой. Я сижу, карандашом подписываю ее картинки, чтобы она потом обвела своей рукой: «Милая бабушка, я скучаю. Очень тебя люблю. Кит».

* * *

С помощью малышки я пыталась завоевать любовь своей матери. До сих пор не знаю, тронули ли ее эмоции внучки. Если и тронули, то мне она этого не показывала. А открытки и письма, оказывается, хранила. Попытками девочки завязать дружбу она дорожила, а мои — отвергала. Эта новость зажгла глубоко в душе теплый огонечек — надежду, наверное.

Роюсь в чемодане, ищу реферат, который просила мать, и нахожу связку конвертов: адресованы мне, Соне, подписаны мелким аккуратным почерком… таким знакомым. Трепещу от возбуждения, почти как в те дни, когда в нише в стене на аллее находила вдруг письмо Себа.

Сердце ёкает — возбуждение переходит в осознание. Кто-то — мать? — видимо, обнаружил наш тайник и таскал из него некоторые послания, прежде чем я успевала их прочитать. Замираю. Конверты вскрывали канцелярским ножом — аккуратный разрез по верху. Я же их нетерпеливо разрывала. Письма сложены по порядку. Наверху стопки — последнее, дата — пятое февраля. Дрожащими руками раскрываю его — выскальзывает тоненький листок, пожелтевший от времени.

Читаю.

Вновь смотрю на дату, затем спешу через лестничную площадку к свободной комнате.

Достаю с полки коробку из-под обуви — ту, в которой храню вещи Себа. Нахожу письмо, которое читала в тот день, когда ходила за губной гармошкой для Джеза. Дата — первое февраля. Я всю жизнь считала это письмо Себа последним. Теперь узнаю, что было еще одно. Открываю первое письмо и читаю: «Поеду на велике на Собачий остров. Будь там. Пригони „Тамасу“!»

Себ велел пригнать «Тамасу» — я ее пригнала. Я всегда его слушалась. И конечно, всегда жаждала его восхищения. И хотела доказать свое «родство» с рекой. Но если бы я получила это письмо, по-настоящему последнее, датированное пятым февраля, все пошло бы совсем иначе. Я была рабыней Себа. Была готова на все, чтобы сохранить его расположение. Но письмо я не получила и поэтому взяла плот.

Я прочла их оба, потом перечитала. И когда закончила, сумятица образов, обрушившаяся на меня с момента появления Джеза, вдруг обернулась их стройным порядком, как аккуратно подобранная Кит ниточка бус.

Вечер, когда я отправилась забирать Себа, возвращается ко мне поминутно, даже эпизоды, о которых я с тех пор не могу думать, — тот вечер обрушивается на меня, будто мощный прилив.

Как только я достигла другого берега, погода изменилась. Поднялся ветер, небо заволокли тучи. Подойти к сваям, чтобы пришвартоваться, не получалось. Безжалостные волны поднимали «Тамасу» и били о стены. С нашего берега прилетел дождь, струи хлестали меня по лицу и барабанили по пристани. Наконец удалось накинуть носовой фалинь на сваю и подтянуть плот. Я поднялась на деревянную пристань. Тучи тяжелые, значит стемнеет намного раньше обычного. Я никогда не видела реку такой бурной, шумной: грохот волн, скрипы цепей, стоны деревянного сооружения подо мной просто оглушали. Себ кричал на меня, но слов я не слышала. Смутно помню, что он, кажется, сердился и вовсе не был рад, как я надеялась. Он снова закричал, и я разобрала слова: «Нельзя терять ни минуты». Я ухватилась за мокрый фалинь. Себ прыгнул в «Тамасу», постоял в ней с минуту, пытаясь удержать равновесие. И тут накатилась высоченная волна с таким мощным ревом, что мы перестали слышать друг друга. За ней пришла другая, потом сразу еще и еще. Плот подбросило, как бумажный кораблик, и перевернуло. Я изо всех сил вцепилась в веревку, мокрую и скользкую, больно натиравшую ладони. Плот всплыл на поверхность, а Себ оказался в воде.