Век Наполеона. Реконструкция эпохи - Сергей Тепляков

Были тонкости: например, выходить из крепости церемониальным шагом было почетнее, чем форсированным (почти бегом). С развернутыми знаменами и музыкой выходили уж совсем героические отряды. Сдаться же так, как сдался австрийский генерал крайней степенью позора: армия капитулировала на милость победителя со всеми запасами, артиллерией и знаменами, солдаты отправились во Францию на разные работы, а Макка Наполеон отпустил (хотя тот, наверное, предпочел бы не появляться на глаза ни австрийскому императору, ни Кутузову). Вполне вероятно, что Наполеон хотел передать союзникам вместе с Макком порцию ужаса. Эта психологическая уловка императору в общем-то удалась: под Аустерлицем большинство высших союзных командиров потеряли голову при первых же ударах французов. (Интересно, что в 1798 году Макк уже был во французском плену. Тогда его отпустили под честное слово. Макк после этого долго был не у дел. В 1805 году этим не обошлось: Макка судили, приговорили к смертной казни, но заменили ее на лишение всех чинов и наград и двухлетнее заключение в крепости. Однако в 1813 году, после битвы под Лейпцигом, Макка вернули в строй в том же, что и до Ульма, чине).

Иногда «ловля» пленных ставилась на коммерческую основу: в 1808 году во время русско-шведской войны генерал Яков Кульнев издал приказ по войскам (его можно было бы назвать прейскурантом), согласно которому за пленного шведского рядового платили рубль, за унтера – два, за обер-офицера – пять рублей, за штаб-офицера (от майора) – червонец, а за генерала или «начальника над войском» – 101 рубль.

Пленные еще по традициям Древнего Рима считались показателем морального разложения неприятельской армии, одним из главных признаков полноты торжества. «Только по числу пленных судили о победе, – писал граф Сегюр. – Убитые же доказывали скорее мужество побежденных».

Уже тогда всем воюющим нациям было известно: «Русские не сдаются». Французы считали, что привычка русских биться до смертного конца – результат турецких войн, где пленного ждала только мучительная смерть.

У некоторых мемуаристов остались описания того, как люди делали выбор между жизнью и смертью. Петербургский ополченец Рафаил Зотов в бою под Полоцком 6 октября 1812 года с крошечным отрядом ратников навлек на себя атаку французской кавалерии. «Чрез несколько минут я заметил, что стрельба наша стала утихать. «Что ж вы, ребята, недружно стреляете?» – «Да, батюшко, ваше благородие, патроны-то все вышли», – отвечали мне некоторые воины, и тут-то я догадался, что положение наше очень плохо. Латники наконец совсем окружили нас, и командующий ими кричал нам, чтоб мы сдались. Я объявил это моим солдатам, но большая часть отвечала мне: «Не отдадимся басурману живыми в руки. Авось бог поможет – и наши подойдут на выручку». Я закричал мой отказ, последние патроны наскоро были истрачены. Тут латники врубились в нас, и началась резня. О спасении нельзя было и подумать; всякий только продавал свою жизнь как можно дороже и падал очень доволен, если успевал всадить штык свой в бок хоть одному латнику». Из всех ополченцев только Зотову была судьба уцелеть – изрубив его, французы сочли его мертвым.

Под Реймсом 28 февраля 1814 года батальон Рязанского полка оказался оторван от основной массы русских войск. Командир рязанцев Иван Скобелев писал в воспоминаниях: «Некоторые из числа отличнейших офицеров со всевозможною деликатностью давали мне чувствовать, что (…) гибель наша решительно неизбежна, но, что сдавшись в плен, мы спасем отечеству людей, осужденных умереть без всякой пользы. Сердце мое не могло быть с этим согласно, но приговор осьмисот человек к очевидной смерти казался мне весьма жестоким и даже несправедливым. Тяжкая печаль упала на мое сердце, и я, признаюсь, начал уже колебаться».

Но тут в каре рязанцев принесли раненого командира русского корпуса генерала Сен-При. Скобелев пишет: «Спасите честь мою, любезный Скобелев! – сказал мне граф. – Не хочу скрывать от вас, что в случае моего плена она в опасности; смерть же презирать, если бы я не умел прежде, то выучился бы у храбрых наших рязанцев».

Сердце мое облилось кровью. «Ваше сиятельство, – отвечал я, – с честью не только предстоящая смерть, но и всемирное разрушение разлучит нас несильно! Клянусь за себя и за всех моих товарищей, что священная для нас особа ваша будет только тогда во власти неприятеля, когда последний из нас, решившись пролить за вас всю свою кровь, падет со славою, какую предоставляют нам Божий Промысел и наша обязанность!»

«Повторите клятву мою, друзья! – сказал я, оборотись к моим сотоварищам. – Пошлем купно теплые молитвы к Господу, да явит он над нами новый опыт неисчислимых своих милостей к верноподданным царя русского; да прольет он в грудь нашу новые силы, новое мужество и да поставит дух и мысль нашу выше всех окружающих нас бедствий! До этого мы показали, как русские дерутся, теперь покажем, как они умирают!»

Кивера с голов слетели, все, перекрестившись, воскликнули: «Клянемся!»

И ведь и правда смелого пуля боится – батальон Скобелева пробился к Реймсу и совершенно чудом сумел уйти от неприятеля после 36 часов непрерывного боя.

После Аустерлица пленных русских солдат оказалось около десяти тысяч (о причинах этого – на стр. 118), а генералов целых восемь человек – безусловный разгром. Того же, видимо, ждал Наполеон и под Бородиным. Можно представить его досаду, когда пленных оказалось только около восьмисот. Генерал же был один – Лихачев.

Наполеон, чтобы не выходить из образа великого человека, хотел было вернуть Лихачеву его шпагу, но тот ее не взял. По меркам того времени отказ Лихачева можно было расценить как оскорбление. Пишут, что Лихачев отказался принять шпагу «из рук врага». Однако понятия «враг» тогда еще не было. Скорее всего правы те, кто указывает, что шпагу Лихачеву принесли чужую и он просто не понял, что ему предлагают. (Коленкур пишет, что император, увидев Лихачева без шпаги, «выразил неудовольствие тем, что его обезоружили», и «дал ему свою шпагу». Правда, на том, взял ли эту шпагу Лихачев, Коленкур не останавливается).

В конце XVIII – начале XIX веков никаких конвенций, оговаривавших бы правила содержания в плену, не было (первый из подобных документов – Гаагская конвенция – появился только в 1896 году). Пленных обычно разменивали по окончании кампании, а то и прямо во время нее. Причины для этого были прагматические – зачем кормить чужих солдат? Иногда в этом была и политика: после разгрома Второй коалиции Бонапарт за счет французской казны обмундировал русских, попавших в плен под Цюрихом и при высадке в Голландии (6 тысяч 732 человека, из них 130 штаб-офицеров и генералов), и летом 1800 года отправил их в Россию. Этот жест понравился Павлу – с него началась русско-французская дружба, стоившая Павлу жизни.

А вот наполеоновского маршала Жана Бернадотта человечное отношение к пленным сделало королем. В 1806 году, преследуя прусскую армию после разгрома при Йене и Ауэрштедте, Бернадотт нагнал в Любеке войска Блюхера и после боя принудил их к капитуляции. Вместе с пруссаками сдались и около тысячи шведов из отряда полковника Густава Мернера. Бернадотт распорядился хорошо кормить пленных, ничем не обижать. Через некоторое время шведов отправили на родину, где они рассказали всем о благородном и любезном французском маршале. В Швеции после воцарения Карла XIII (он занял престол в результате переворота, свергнувшего короля Густава IV Адольфа, который приходился Карлу племянником и при котором Карл в 1792–1796 годах был регентом) возникла проблема престолонаследия: Карл был бездетен да к тому же с возрастом впал в слабоумие. Шведская аристократия выбрала кандидатом в свои короли Бернадотта. В этом был маневр: шведы надеялись обезопасить себя от агрессии и Наполеона, и России (которая к тому времени уже отняла у Швеции Финляндию). Наполеон согласился на то, чтобы его маршал стал королем – в этом тоже был маневр: Наполеон думал, что Бернадотт будет еще одним его «карманным» королем. Но ошибся…