В центре Вселенной - Андреас Штайнхёфель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я беру со стола кожуру, выбрасываю в ведро и выхожу из кухни, чтобы забрать посылку. Диана не могла обогнать меня более чем на десять секунд, но ее уже и след простыл.
Она права: посылка от него, я сразу же вижу это по почерку и невольно улыбаюсь. Он даже не подал вида, абсолютно ничем не выдал того, что дома меня ждет сюрприз. Я встряхиваю коробку; внутри что-то стучит. Развернувшись, иду в библиотеку и сажусь на свой сказочный трон; некоторое время держу ее в руках, прежде чем надорвать упаковку. Сверху – сложенный пополам, с двух сторон испещренный машинописным шрифтом листок, под ним – маленький заклеенный конверт, плотный на ощупь – вероятно, открытка. И наконец, самое тяжелое – нечто завернутое в пеструю оберточную бумагу размером примерно с коробочку, в которой я с собой беру в школу завтрак. Легкий поворот – и оттуда тоже доносится стук. Все это похоже на матрешку, но я придерживаюсь установленного хозяином порядка и раскрываю листок.
ВИТРИНА 1
Нижний ящик
О трех сестрах
Жили когда-то в одном старом доме три сестры, совершенно не похожие друг на друга. Дом был окружен старым, заросшим садом, а его, в свою очередь, окружал высокий-превысокий забор. По ту сторону забора шла кровопролитная война, и никто не знал, когда началась она и когда закончится, да и закончится ли вообще.
Как бы ни разнились между собой три сестры, все же были они неразлучны, и ни одна из них не могла не последовать примеру других. Стоило младшей вздохнуть, как тут же вздыхали и средняя, и старшая; стоило старшей прикрыть глаза, как тут же и младшая, и средняя погружались в глубокий сон.
И вот однажды одолело среднюю сестру страстное желание увидеть мир. Каждое утро взбиралась она на чердак и с тоской смотрела в одно из окон, прорубленных в крыше, за которым открывался ей мир за высоким забором и жизнь далеко за враждующими племенами.
– Туда зовет меня сердце, – сказала она своим сестрам.
– Так иди же, – сказала младшая.
– Нет, останься, – возразила ей старшая.
На чердаке стоял старый станок. За него уселась средняя сестра, умолкла и принялась ткать ковер, ибо не могла она выбрать между тем, уйти ей или остаться. Нить за нитью, узор за узором становился ковер все длиннее и длиннее, все краше и краше, неутомимо сновал челнок под ее пальцами взад и вперед, ведь всю тоску свою, все свое стремление в дольний мир вплетала она в него, и, пока она ткала, ни звука не слетело с губ ее.
Но младшая сестра ластилась к ней и манила: «Иди же, возьми то, чего так жаждет твое сердце! Что тебе этот ковер, когда все, чего просит душа твоя, ждет тебя снаружи, за высоким забором, стоит тебе лишь толкнуть наружу дверь?»
Старшая же спорила с ней и грозила: «Оставайся, ибо здесь ты цела и невредима, а там, снаружи, ждет тебя неминуемая смерть. Разве не видишь ты, как тлен пожирает сад, не видишь смертоносных копий и пик, подстерегающих тебя, стоит тебе лишь ступить за забор?»
Так и сидели они на чердаке, не в силах договориться, как следует поступить, и комната наполнялась заискивающим шепотом, грозными криками, но над всем этим царило молчание той, что сидела за станком.
Время шло, дни сменялись ночами, а ночи – днями, и наступило лето и прошло, сменившись холодной осенью, а две сестры все еще уговаривали третью – на это уходили все их силы, и они становились все слабее и слабее, сами того не замечая.
Но, как у каждого дела есть свой конец, подошел конец и работе над чудесным ковром. Ковер искрился так ярко, что затмевал собой даже солнце, блестел так, что не могла с ним тягаться и луна, и сиял столь ярко, что сравниться с ним не могла даже самая большая звезда. Посмотрела средняя сестра на свои израненные пальцы, посмотрела на ковер, что сотворили они, и раскрыла наконец уста и произнесла: «Теперь довольно».
Одна-единственная слезинка скользнула по щеке ее и скатилась на пол, и там, где окропила она край ковра, его охватило пламя, и взору обессилевших сестер открылось, как от одной слезы он загорелся ярким огнем.
И вот уже все вокруг полыхало. Ведь то был не простой огонь, и потому языки его пробирались все дальше и дальше, охватывая дом их сверху донизу, но были они не кипяще горячи, а были обжигающе холодны. Охватили они и умирающих сестер и превратили их в пылающие молча факелы, и не осталось от них ничего, кроме трех кучек ледяного пепла. Налетел ветер и взмутил пепел, покуда не смешался он в единый вихрь, и развеял его. Но пламя продолжало полыхать, жечь и терзать старый дом, лизать его полы в поисках новой жертвы. Три дня и три ночи было видно его со всех сторон, багряные и рыжие всполохи его рвались из окон дома и чердака.
А снаружи шел снег, ибо тем временем зима вступила в свои владения.
Я смотрю на завернутую в бумагу коробку, не в силах прикоснуться к ней. Потом все же протягиваю руку и разрываю конверт. В нем – простая белая открытка без всякого рисунка.
Фил,
он твой. Я же видел тебя – тогда, зимой.
Наверное, я так никогда и не сумею его понять. Мои пальцы разворачивают обертку и обнажают дерево орехового цвета. Я сжимаю инкрустированную крышку, открываю ее – и переворачиваю шкатулку вверх дном.
Белые блики и красные всполохи. Снег – и огонь.
Мне на колени падает мой снежный шарик.
Гендель совершенно безнаказанно пользуется своей популярностью. Он – единственный из всех учителей, который категорически отказывается по окончании урока самостоятельно стирать с доски свои белые каракули и каждый раз выбирает себе жертву из числа благодарных учеников. На этот раз жребий пал на меня.
Под мокрой губкой исчезают уравнения и переменные, в моих глазах больше напоминающие египетские иероглифы, чем математические формулы. В классе кроме меня никого. Когда за спиной раздаются шаги, я даже не оборачиваюсь, но опускаю губку и улыбаюсь, подозревая, что это Кэт или Николасу надоело ждать меня во дворе, и они решили вернуться.
Но тень, упавшая справа от моей руки, мгновенно стирает улыбку с лица. Это не они. Это Томас. Он долго смотрит на меня, не говоря ни слова. Черт его знает, в каком второсортном фильме он это подсмотрел. Я выжидаю и перевожу дух.
– Чего ты хочешь?
Его палец прочерчивает по влажной темно-зеленой доске тонкую, резкую светлую полосу, и она – будто бы увеличенная схема той тонкой линии, в которую сжаты его побелевшие губы.
– Только тронь ее еще раз.
Я мог бы сделать вид, что удивлен, но плохо умею притворяться. Это только больше уверило бы его в том, что он ревнует меня к Кэт не напрасно. Впрочем, все, что я о нем знаю, известно мне лишь с ее слов. Он не глуп, но и умом тоже не блещет, и потому любая пришедшая в голову мысль придает ему, как и многим людям подобного сорта, столь непоколебимую уверенность в собственной правоте, что расстаться с ней он не согласится никогда, даже если поймет, что его догадки завели его в совершенно противоположную от истины сторону.
