Все, кроме правды - Джиллиан Макаллистер

Слишком много воспоминаний для столь кратких отношений.

Не то обычное, что было с Беном: его рубашки в гардеробе, пара зимних сапог на антресолях, общий банковский счет. У нас с Джеком было другое. Более яркое, мне кажется. Остались в памяти отдельные моменты из каждодневной совместной жизни. Как он смотрел на мост Тайн в тот вечер, когда мы впервые поцеловались, и во рту был вкус пасты и чеснока. Ямка на моей постели, напоминающая Говарда. Установленный перерыв в расписании моего утра, когда я читала его твиты. То место в кровати, где полагалось быть его телу; когда наши пальцы переплетались, и у меня за спиной ощущалась его твердая грудь. Джек никогда ничего от меня не требовал, не волновался насчет Уолли и как же мы будем справляться. Не спрашивал, почему я оставила медицину, никогда не ждал, что я найду себе работу лучше.

Теперь я даже не могла проходить вблизи Монумента и старалась избегать этой дороги, даже если приходилось идти далеко в обход.

– Разберетесь, – сказал Мез. – Даже нам с Кейт приходится с таким бороться.

– Даже вам с Кейт, – повторила я и улыбнулась. – Опять все хорошо?

– Да. Я извинился. Жаль, что Джек не может.

– Он извинился.

– Вот как.

– Не в этом дело. Я верю, что он не будет вести себя как козел или создавать трудности. В этом я не сомневаюсь.

Я была уверена, что он будет разумным, великодушным, добрым. Конечно, будет. Все его действия об этом свидетельствовали. Как он иногда готовил ужин и первыми приносил мою тарелку и фужер. Джек тщательно следил за своей реакцией на положительный результат теста на беременность, зная, что я ее запомню навсегда. Он писал статьи о феминизме и посылал в «Индепендент», хотя там их и не принимали. Джек никогда не пропускал прививок у Говарда. Он всегда хотел того, что будет лучше для Уолли. Во многом, очень во многом он был хорошим.

Разве я не думала тогда, возле больницы, что ни один из нас не плохой? Мы были в экстремальной ситуации – только и всего. И хотя у меня на стене висит клятва Гиппократа, разве она всегда применима? Разве не может человек ошибиться?

Да, иногда ошибки бывают катастрофическими. Как у меня и у Джека. Я рвалась понять, что сделал Джек, пыталась это оправдать – и упустила из виду очевидное: надо было просто это принять и простить – ради Уолли. Ради нашей общей семьи.

– Ты веришь, что он будет хорошим отцом?

– Да, – ответила я. – И не только. Я вообще ему верю – полностью, – что он хороший.

Я это сказала, не успев подумать. Но поняла, что действительно в него верю и знаю это. Он сожалел о том, что сделал.

Он никогда и ни за что не совершил бы преступления, если бы его не поставили в исключительное положение.

Это было очевидно. А может быть, правда была в том, что я решила доверять Джеку.

– Ты доверяешь ему? – спросил Мез, медленно отводя чашку ото рта.

Он смотрел прямо на меня. В слабом зимнем солнце сияли его растрепанные иссиня-черные волосы.

– Да.

Это не умонастроение – может, да или нет – это было решение. Следовало бы все делать иначе: доверие – это не то, чего можно добиться, взламывая чужую почту. Оно может прийти со временем – и с опытом.

– Если ты ему доверяешь, – сказал Мез, вторя моим мыслям, – то, что ты тут делаешь без него?

– Не знаю, – ответила я. – Понятия не имею.

Вечером я съездила к маме на могилу. Надгробие я увидела сразу, как увидела бы ее живую в полной комнате народу.

Сидя на холоде у могилы, я рассказала маме все – говорила и говорила, – пока не осипла. Рассказала о ее смерти. Как видела, что она вянет и усыхает, пока не стала едва видна на фоне подушек. И о том, что было после. Посетовала, что обижалась, когда она меня передразнивала.

Кажется, мама поняла. И даже извинилась.

Вспомнила, как было хорошо, когда она регулярно мне звонила, что переживала за меня, интересовалась.

Это мама, наверное, тоже поняла.

Я ей рассказала про Бена. Про то, в чем его обвиняла, вероятно, зря, хотя я никогда так и не узнаю.

А потом про мальчика и про свою ошибку.

Я ее почти видела, пока говорила. Ее глаза, похожие на мои, поза собранная и слегка напряженная, как всегда, когда она внимательно слушала.

«Насчет Бена не переживай, – сказала бы она. – Вы и так бы расстались».

Перед уходом я закрыла глаза и представила себе, что снова увидела Бена. Я бы извинилась, попыталась объяснить, что ничего личного тут не было. Все произошло из-за маминой смерти, а также из-за больного мальчика. Я стала параноиком от переизбытка плохих новостей и оттого, что мой мир – родители и работа – уходил из-под ног как зыбучий песок.

Он бы понял, я думаю. Бен всегда мыслил логично. А когда понимал, то начинал сопереживать.

Не знаю, что сказала бы мама про все остальное – слишком оно все запутано, чтобы его расплести. Но по поводу Бена мне было легче, когда я уходила. Решить один вопрос – лучше, чем не решить ни одного.

Потребовалось две анкеты и неделя времени – и вот я здесь. Снова младшая, но это понятно. Ошибка, перерыв в работе, смена специальности – все это не могло не сказаться. Я снова стала субординатором второго года, а не ординатором. Но мне было все равно. Система здравоохранения приняла меня обратно, как любящая мать, не задавая вопросов, хотя мне и предстояло рожать через три месяца.

Папа мне прислал сообщение: «Удачи. Мама была бы рада».

Я смахнула слезу: «Была бы, конечно. Точно это знаю».

Хоспис пахнет не так, как больница. Здесь запах жареного, духов, внешнего мира. Меньше дезинфекции, меньше медицины. Я посмотрела на свою форму: даже самого большого размера, мне она была тесновата в талии.

Потрогала стетоскоп, ощутила прохладу металла возле горла.

– Привет, Джеймс! – сказала я парню в койке номер семь.

Он лежал, глядя в сад хосписа, где было много стриженых кустов и фонтанов. Иногда, ночью или в дневное затишье, слышалось журчание воды. Было и такое, чего не встретишь в больницах: кормушки для птиц за окнами, коробка со сластями для пациентов у медсестер. И еще всякое негигиеничное: подушки, животные, которых приводят радовать и развлекать пациентов. В хосписе все знают – сюда ложатся умирать. Но это не было таким гнетущим, как я предполагала. Уход из жизни здесь был более мирным, чем в больнице, и лекарства давали для комфорта, а не по суровой необходимости.

– Мне от них дико в туалет хочется, – Джеймс показал на фонтаны во дворе.

У него был муковисцидоз. Он всегда знал, что его жизнь может быть короткой, но надеялся, что она будет осмысленной. И другие вещи его, впрочем, тоже интересовали. Джеймс так любил «M&M’s», что в Лондоне ходил в «Мир M&M’s». Еще у него была цветовая слепота.