Ограниченный контингент. Рожденные в СССР - Тимур Максютов

– Ну, надо им с чего-то начинать, Владимир Владимирович.

– Ладно, давай, что у нас там дальше.

– Саакашвили на коленях приполз к границе и просит сопровождения ГАИ до Москвы. Боится, что пока будет ползти, его грузовиком задавят.

– Вот самомнение у человека! Какой грузовик, хватит и мотороллера.

Президент отвернулся от окна и пошел к столу.

Он уже не видел, как из дверей Мавзолея, пошатываясь, вышел невысокий человечек в старомодном, изъеденном молью костюмчике и галстуке в крупный горошек. Аккуратно отряхнув с лысины плесень, человечек повернулся к крестам Василия Блаженного, рухнул на колени и загнусавил:

– Пвости меня, Господи! За дурь мою и архипакость! Не тем мы пошли путём, не тем!

И заколотил восковым лбом по брусчатке. Опорожненная ещё в 1924 году специалистами Института Мозга черепная коробка гулко гудела.

2007 г.

Человек стряхнул хрупкий серый столбик мимо пепельницы и застучал по клавишам: «E Dflbvf ybrjulf»…

– Дьявол! Вот незадача! А, язык не поменял.

«У Вадима никогда не было папы».

В дверь звонили. Долго и нетерпеливо. Человек чертыхнулся и пошел в прихожую.

* * *

У Вадима никогда не было папы. Никакого. Ни улетевшего летчика-испытателя, ни утонувшего капитана дальнего плавания. Да хотя бы севшего на восемь лет за разбой, как у соседа Кольки – даже такого не было!

Кого как, а Вадима это делало только упрямее. Недели не проходило без драки – что в провонявшем мочой и кашей детском садике, что в ободранной школе с продленкой. Мама, пришедшая с вечерней смены, устало ругалась по поводу оценок и замечаний. Терла сухими руками мятое серое лицо и капала в рюмку валокордин.

Вадим угрюмо молчал. Он вообще редко говорил. Когда их компанию, впервые упившуюся пивом, поймали менты, всех отпустили через три часа. Кроме Вадима, который пытался отмахиваться от грузивших его в «козла» сержантов, а потом, с фонарем в полрожи и гудящей от удара «резинкой» спиной, отказался отвечать на вопросы дежурного. Вернее, не отказался, а просто тупо молчал. До утра.

Мама ждала его до двух ночи. Не дождавшись, кутаясь в хлипкое пальтишко, до утра бродила по району, хлюпая мокрыми войлочными ботами «Прощай, молодость» по грязному снегу. Это стоило ей двустороннего воспаления лёгких.

А больничный ей не оплатили. Потому что завод, давно уже валившийся набок, наконец, рухнул. Даже трудовая книжка с единственной записью пропала. Пошла работать уборщицей и посудомойкой в чебуречной на углу. Хозяин два месяца тянул с зарплатой, а затем обвинил её в пропаже каких-то вилок и выгнал. Обычное дело в начале девяностых.

Мама долго плакала на кухне, а потом вдруг всхлипнула и завалилась набок. Вадим пытался её поднять, затем догадался вызвать скорую. Пыхтящий перегаром врач определил инфаркт. Маму увезли.

Вадим долго сидел на продавленной кушетке, не включая свет. Смотрел в стену, на которой сверкали сполохи рекламы казино на той стороне проспекта. Оделся, нашел бутылку с ацетоном в кладовке и пошел на угол.

Ацетон сгорел быстро. А вот пластмассовая вагонка, которой воспользовался продвинутый хозяин чебуречной, гореть не хотела, лениво играя крохотными зелеными и синими язычками огня. Вадим замерз и пытался согреть руки, протягивая ладошки к умирающему пламени. Здесь его и взяли.

Так что на маминых похоронах его не было. Может, и к лучшему.

* * *

Хозяин чебуречной через две недели забрал заявление. Вряд ли от угрызений совести – просто своего времени пожалел.

Потом были какие-то ушлые районные тетеньки в золотых перстнях (в результате в квартире поселилась племянница главы районо), интернат, путяга, Ижорский завод, армия.

А затем – Чечня, три года сверхсрочной, снайперская винтовка Драгунова, погоняло «Молчун» и уважение товарищей.

Контракт Вадим продлевать не стал. В Колпино в коммуналке у него была комната. Туда и вернулся.

* * *

– Так, что ещё?

– Митроха совсем охренел, Максим Иваныч. Две точки на Просвете под себя забрал. Контракта с «Шестерочкой» ему мало, пытается к «Мегамаю» подкатиться. Расценки на охрану снизил. Как его… Во! Дымпингует, блядь.

– Кончай материться. А что «Мегамай»?

– Да мутные они какие-то. Про какой-то тындыр говорят.

– Тендер. Конкурс, короче. Блин, надо что-то с Митрохой решать. Причём конкретно решать. Навсегда.

– А я что говорю, Максим Иваныч! Может, у Кирпича спеца попросить?

– Самим надо спецов готовить. Кирпича только один раз попроси – потом замаешься долги отдавать. Что ещё?

– Конфликт у нас. Это. Трудовой, во! Новенький охранник Туловищу в репу дал. Ну этому, из борцов, здоровому. Чего-то в смене не поделили.

– Ого! Он что, Рэмбо?

– Да нет, обыкновенный, вроде. Вояка бывший, чеченец. Ребята базарят, снайпером был.

– Интересно. Вези этого борзого ко мне.

* * *

Новую работу Вадим воспринял, как и всё в своей жизни – спокойно. И без восторга, и без брезгливости. Главное, всё очень знакомо: занял позицию, исполнил, ушел. При этом не надо по горам с полной выкладкой таскаться. В аэропорту встретят, подвезут, заберут. Даже уходишь налегке, оставляя ствол. А уж платят!

Вадим справил маме нормальный памятник, снял приличную квартиру в Питере. Фирма по дешевке подогнала «бэху». Только и надо было, что поменять дверь с аккуратными круглыми дырочками и заменить заляпанную бурыми пятнами обшивку салона.

А потом Вадим встретил Катеньку. Бабы, конечно, в его жизни были. Но этот скоротечный, как правило, платный, неряшливый перепихон не прибавил Молчуну умения красиво ухаживать. И если бы Катенька первая с ним не заговорила в кафе, в жизни бы Вадим с ней не познакомился.

Жизнь обрела смысл. У этого смысла были собранные в пучок гладкие каштановые волосы, острые эльфийские ушки и изящная точеная фигурка. Тинейджерское презрение к косметике и броским шмоткам умело маскировало неистовую ненасытность в постели.

У угрюмого «конкретного пацана» капитально снесло башню. Возвращаясь из очередной «командировки» через Москву, Вадим купил тонкое колечко с бриллиантиком, упакованное в бархатную коробочку. Как в голливудских мелодрамах.

* * *

Катенька сидела на своем любимом месте в кафе, у окна, подперев кулачком острый подбородок.

Нахмуренные бровки и высунутый розовый язычок говорили о крайней степени увлеченности: перед ней на столе, между чашкой зеленого чая и дощечкой с «темпура рору», лежала раскрытая книжка карманного формата в мягкой обложке.

– Здравствуй, солнышко.