Пангея - Мария Голованивская

Она еще немного пожевала губами, стряхнула со скатерти крошки на пол и продолжила:

— Пускай потом ты будешь называть меня аморальной тварью, но я тебе скажу: бери и делай сама завещание, подписывай за него, иди к Йоське с кульком, а иначе хер собачий ты получишь. Будешь побираться, судиться-рядиться с его незаконнорожденной детворой. Оно тебе надо? Я кстати, хорошо, подписи подделывать умею…

— Да, неблагодарность, конечно, очень долго болит, опять вступила Тата. — Это, кстати, кто сказал, не помните? Вот какой смысл был Марковичу уходить от меня? Зачем надо было разводиться, жениться под семьдесят? Один только смысл: тому, кто тебе всю жизнь отдал, душу сломать. Сломать, умыться от этого слезами, намучиться — и через это самому себе же продлить жизнь. Не кефир и сортир, а дама и драма! Господи, как же надоело все это!

Обеденное время закончилось и день стал клониться к пяти часам: запахи жареного и пареного окончательно отступили перед жарким дыханием пышек, плюшек и других спутников крепкого чая, принятого в полдник.

Разговор подруг тек медленно, жаркие обсуждения остывали, сменяясь ленивым пересказыванием сплетен из жизни теледив и пышногрудых спутниц миллионщиков, они поочередно недоумевали, пожимали плечами, пеняли кому-то на его молодую наглость, потом заговорили о болезнях, перед самым уже пятичасовым чаем, который обычно никто не пил в этих местах, и кафе опустело, но потом к шести уже наполнилось опять — прелестными парами в летних одеждах и с летними мыслями уже даже не из числа внуков, а правнуков былых обитателей здешних мест. Молодые женщины восхищали статью, величественностью линий шеи и спины, спутники их умели неспешно есть, пить, отрезать, отщипывать, в воздухе запахло духами, хорошим трубочным табаком, и завершив круг разговора колитом и проблемами с желчным пузырем, старинные подруги снова вернулись к началу разговора, начатого не ими.

— А что такое литература, — продолжила какую-то свою мысль вслух Тата, — или поэзия? Почему она дает людям право выдирать из других души с корнем? Что это за право такое, которое она дает? Если ли бы он был не поэт, все бы говорили — подонок, порочный старик, сатир козлоногий, а раз он рифмует, значит, уже не сатир, а яйценосец в лавровом венке?

— До вас, мои дорогие, — мягко проговорила Кира, — на этих вот местах сидели двое. Марточка и Паша, мой давний ami.

— Вонючий провинциал, — зло выговорила Тата, — карьерист и проходимец. Выбрал себе наивную девочку, чтобы попасть в приличное общество и красоваться там с молоденькой да породистой. Ух, не люблю я все-таки парвеню.

— А шо такого в этих парвеню? — заговорила Джоконда с внезапно прорезавшимся одесским акцентом, — тоже мне неприятности! Ну парвеню лучше же, чем столичный балбес, которому уже ничего не нужно? Рыгает себе шоколадом и мутно глядит вокруг, не отличая девок от парней. Этот Паша будет и хороший отец, и хороший муж, он будет тешить свое самолюбие, а семью оставит в покое. И еще они такие бывают нежные, эти парвеню!

— Так вот они тоже говорили со мной о литературе, о китайской, — продолжила Кира. — Горные ручьи, водопады, цветы у дороги. Уговаривали меня помочь им сделать здесь литературный кружок.

Подруги помолчали.

— А зачем? — первой не выдержала Тата, — чтобы маститым литераторам было где щипать за ляжки молоденьких поэтесс?

— Я думаю, все мы соскучились по золотому веку, по чтениям при свечах, по убийствам на почве ревности, наша дачная старость иначе не кажется нам золотой осенью, а кажется черт знает чем. Давайте побалуем себя и разведем здесь молодую поросль, китайскую поэзию, флирты, речи шампанские…

— Это ты, Кируша, молоденьких любишь, — закашлявшись глубоко, возразила Джоконда, — а мне с моей внешностью какое будет веселье?

— Не прибедняйся, — поправила ее Кира, — ты ли мало полюбила?

Все решительно одобрили новости об Агате. «Надо уметь постоять за себя» — таков был общий вердикт, принятый уже ранними сумерками.

А что это означает — постоять за себя?

Бесята уселись ровными рядами вокруг их стола и принялись внимательно слушать.

— Постоять за себя, — сказала Джоконда, — это повалить других. Без этого не может быть крепости в ногах.

Бесята зааплодировали.

— Постоять за себя, — сказала Таточка, — означает настоять на своем, а не уступать первому встречному.

Бесята тоже зааплодировали, но скорее из вежливости.

— Настоять на своем, — сказала Кира Константиновна, — означает настояться и достичь небывалой для себя крепости, и если лично нам не близка китайская поэзия, то, значит, и не нужно ей покровительствовать. Или если мы хотим подделать завещание, то нужно собраться и таки поделать его.

Возражений не последовало.

Они долго еще толковали, пока густой синий вечер окончательно не задвинул небесные шторы и публика в очередной раз не сменилась на ужинающих гостей среднего возраста, отмечающих те или иные скромные семейные торжества — еле заметную дату внучка, розовую свадьбу дочери, сданный выпускной экзамен, первую публикацию небольшой заметки. Потом все, кроме двух парней с калькулятором, разошлись, и кухню закрыли. Отправились восвояси и три старинные подруги, с грустью под конец отметившие, что так ничего и не успели обсудить.

— В другой раз, — сказали они друг другу на прощание.

Когда веранда опустела, на ней показался Паша. Поднялся как ни в чем не бывало по винтовой лесенке к кронам, казавшимся теперь черными, подсел за столик к заждавшимся друзьям, допил холодный чай из чьей-то чашки и весело так сказал:

— Ну чего, берем? Хорошее местечко, с легендой. Переделаем тут все, подправим рациончик. Повырубаем этот дряхлый сосновник, поставим павильоны, при них отдельные мангалы. Шашлык, сосисочки, то-се. Народ повалит, вот увидите. А потом и за участки. Райончик-то!

— Можно, — согласились парни. — А покупать будем или так?

— Да как хотите, — пожал плечами Паша, — я не жадный, но денег лишних не бывает.

Согласились. Разошлись под утро. Было о чем потолковать: о делах патриарших да о своих солнцевских разборах, не то чтобы мельчавших со временем, но вызывающих тревогу.

— Скучно стало молодым! — сказал Паша, выходя последним и по-хозяйски выключая свет на веранде.

Первый из известных предков Павла Чухонцева, Павлика, приударявшего и за Кирой Константиновной, и за Мартой, был дворник, обозначенный в одном из объявлений, опубликованных в петербургских «Ведомостях» в 1789 году: «У секретаря Громова, живущего против Владимирской церкви в доме г. Купреянова, продается весьма хороший дворник из Чухонцев». Дворник этот был его прадедом и широко тогда славился в городе, поскольку натурой он был артистической, несмотря на свою внешность и существенный акцент. Двор он мел прекрасно, с предварительным увлажнением, первым выбегал встречать доктора, если кому из жильцов делалось худо, первым бежал к почтовой карете. Известен факт о его сыне, тоже дворнике, зафиксированный в дневнике П. А. Валуева 20 февраля 1861 года: «Обер-полицмейстер Паткуль между тем сек дворников и одному из них (прапрадеду Павла) дал 250 розог за то, что он будто бы сказал, что когда объявят свободу, то он закричит «ура!». Но это он сказал по неопытности и после розг изрядно остепенился и поумнел. Будучи уже пожилым для тех лет человеком, 5 июня 1902 года он оказался среди тех 86 дворников, кто получил высочайшие награды в праздник — в день Святой Троицы — исполняющим должность санкт-петербургского градоначальника. Ему досталась одна из 82 двух серебряных медалей. Дети его и внуки уже не жили в Санкт-Петербурге, вихри революции унесли их далеко от Северной столицы. Занимались они скрытым присмотром, обычное дворничье дело, высокую проявляли бдительность и внимательность при исполнении поручений народной милиции. Уже только по этому заданию прапрадед Павла под видом коммивояжера отправился на Нижегородскую ярмарку, где и познакомился он с Прасковьей Игнатьевой — «труженицей пола», да так и остался с ней жить, перейдя в тамошнюю агентуру. А потом, когда уже небольшие звездочки появились на невидимых погонах, заколесили они по стране: Сибирь, Дальний Восток, Чита, Челябинск.