Пангея - Мария Голованивская

Азер молча развернулся и пошел на него.

— Ты что-то сказал?

Девушка соскочила с парапета, крикнула:

— Дамир, не надо, слышишь меня!

Он достал нож.

— Извинись перед ней.

— Извиняюсь, — равнодушно произнес Мышьяк.

— Не так извинись!

— А как? Продай мне свою девку, — спокойно сказал Мышьяк и достал пачку денег.

Девушка развернулась и пошла прочь, назад, к центральным аллеям, где были редкие гуляющие.

— Да бери, чего там. Твоя! — быстро, радостно согласился азер, кивнув в ее сторону. — Только я ее не пробовал и гарантий не дам.

Мышьяк пошел за девушкой, быстро нагнал ее, схватил за волосы.

Она закричала.

Достал нож.

— Жить хочешь?

Никого не было вокруг, она знала, поэтому больше не кричала.

— Если хочешь, значит, сделаешь две вещи: первая — заявишь, что он тебя изнасиловал, я свидетель.

Она кивнула.

И второе. Он потянул ее к кустам, расстегнул ширинку, силой опустил на колени.

— Поработай, давай.

Она принялась за дело, а он уставился на реку и на ту часть набережной, где всего минут тридцать назад прогуливался он сам. Теперь уже там были люди, кто-то шел с коляской, кто-то в компании веселых одноклассников, пудель гадил на газон, несколько мужчин бежали в тренировочных костюмах — прелестный майский вечер брал свое среди этих склонов, покрытых свежей травой, деревьев с молодыми листьями и медленным движением реки, забитой мертвой рыбой.

Арсентий Камола происходил из рода царских почтовых гонцов, известного еще со времен Ивана Грозного. Схождение его прапрадеда с его прапрабабкой по отцу было связано с заключением 18 мая 1665 года договора между приказом Тайных дел (органом, который занимался вопросами, интересовавшими царя Алексея Михайловича лично) и голландцем Яном ван Сведеном. Связь между ними как раз и осуществлял Гришка Камола, звавшийся в то время не Камола, а Крамола, но поскольку делом он был занят важным, государственным, одну буковку ему поправили. Договор этот был заключен как раз по поводу организации почты. Ван Сведен обязался привозить в Тайный приказ «вестовые письма всякие Цесарской, Шпанской, Францужской, Польской, Свейской, Дацкой, Аглинской, Италианской, Галанской и Недерлянской земель…» На расходы ему было выделено 500 рублей деньгами и на 500 рублей соболиных шкурок. Шкурки эти потом сыграли немаловажную роль в судьбе Камолы, скрал он отдельные из них и прельстил ими Аграфену Игнатьеву, купеческую дочь, что родила ему впоследствии трех сыновей — Ваньку, Николашу и Миколу. Увидал Камола Аграфену впервые тоже по служебной части. Ван Сведен привозил европейские газеты, на основе которых для царя и Боярской думы готовили обзоры прессы (куранты). Так вот, готовить эти обзоры ему в аккурат и помогала Аграфена, выучившая от отца языки и знавшая приказные нравы и вкусы. Сошелся Камола с Аграфеной очень вовремя.

Поскольку почта оказалась очень выгодным предприятием уже в 1668 году, на право содержать ее начал претендовать иноземец Леонтий Марселис, семейству которого покровительствовал глава русского внешнеполитического ведомства А. Л. Ордин-Нащокин. Между Марселисом и ван Сведеном был утроен торг, в результате которого победил Марселис, обязавшийся поставлять для нужд российского правительства «всякие подлинные ведомости» бесплатно. В этот приказ и были устроены служить все трое сыновей Камолы, но не простыми нарочными, а ямскими начальниками.

Лиля Балаховская, так страшно желавшая зачать от Мышьяка как от героя, вышла не из евреев, а из татар, предки ее имели фамилию Мамлеевы — татарский княжеский род, происходящий от мурзы Мамлея, жившего в середине семнадцатого века. Род князей Малеевых был внесен в V часть родословной книги Пензенской губернии, но весть о нем разносилась далеко за пределы здешних мест.

Лиля сказалась еврейкой оттого лишь, что знала о ненависти Мышьяка к кавказцам, а кто знает, может, и татары казались ему столь же отвратительными и враждебными, как и другие неславянские народы. Бабушку ее звали Венера мурза-ханум Мамлеева, она была знаменитой вышивальшицей и родилась от татарского князя и мурзы Амиры Мамлеева. Лиля через нее получила все густоту и крепость родового характера.

Лиля забеременела от Мышьяка, но сохранять ребенка не стала. Это был мальчик, которого должны были наречь Виктором и который мог бы быть единственным продолжением Арсентия. Лиля также не продолжила свой род, прервав свою историю, и о ней больше записей не было.

Аршин — Даниил Аршинов — происходил из рода сибирских казаков. Сведений о них сохранилось крайне мало. Прадед Даниила выучился на казначея, а его сын, дед Аршина, в середине 1930-х поступил в Институт дипломатических работников и дослужился до секретаря торгпредства в Индии.

— Ах! Какая красивая вещица!

Кира Константиновна вертела в руках маленькую, сшитую вручную китайскую записную книжку, подаренную милым журналистом, тем самым, что оказался в их доме в роковой вечер.

Они сидели сочным июльским днем на высокой веранде новомодного, крашенного белым переделкинского кафе, среди медных столетних сосновых тел, и разговаривали. Стол их украшали тонкого фарфора чашки с золотистым чаем, стеклянный чайник на серебряной подставке с пламенем внутри, букет фиалок и свежеиспеченные белые лепешки, созданные тут же за медный грош колоритным узбеком.

— В современных молодых людях теперь есть такой такт, такая тонкость понимания! — воскликнула Кира Константиновна. — Да, этот блокнотик великолепен, настоящий piece of art!

Павел, так звали журналиста, с гордостью посмотрел на Марту, дочку поэта Иосифа Марковича, она согласилась тоже прийти на встречу в переделкинское кафе, от чего ему была двойная польза — и для дела, и для чувств. Нравилась ему эта хрупкая девчушка из перспективной семьи — носик с горбинкой, тонкие запястья, алый рот, английский вкус в одежде — клетка да бахрома.

— Что такое собственно литература, — как будто с жаром сказал Павел, — просто сочинительство историй? Или, может быть, особый язык, так сказать, мир, опрокинутый в слова, растертый в них умелой рукой и поданный, как кушанье на блюде? Или это горькая пилюля, как нас учили?

Он поднялся, заходил вокруг дам, умильно поглядывавших на него, и закурил трубку, совсем маленькую, пеньковую, с посеребренным мундштуком.

— Вот мы, молодые люди, — начал он, — у нас нет предрассудков и ложных обязательств перед классиками, и что мы можем сказать? Что наша свобода позволяет нам сказать? Му-му-му?!! Мы несогласны. И все.

Вокруг них вилось множество чертенят и мелких бесов. Некоторые кувыркались в воздухе, некоторые метались по столу, так и норовя задеть хвостом чайную ложечку, салфетку или, что было бы уж совсем большой удачей — чашку с чаем.

— Какая разница, что? — снисходительно парировала Кира Константиновна, — высказывание как таковое таит в себе множество соблазнов для человека словесного. Он любуется своим отражением, через него возбуждается, переживает его как падение, взлет, подвиг. Как поступок, наконец. И му-му-му вполне пригодно для всего этого, уверяю вас, дорогой мой Пашечка.