Молния Господня - Ольга Михайлова

Некоторые выбирают дьявольскую свободу от Бога, но она ведь никогда не приносит ожидаемого счастья и свободы, но лишь предает человека тирании собственных пороков. Ложная идея о Боге и есть суть сатанинского обмана. Человеческое падение приводит к падению идеи Бога, в искаженном человеческом сознании Бог не может больше оставаться подлинным Отцом... все искажается... И вот уже все чаще можно услышать, что "Бог, оказавшийся настолько вероломным и коварным, чтобы создать первого человека и затем подвергнуть его искушению и греху, не может считаться существом совершенным и должен быть назван чудовищем безрассудства, несправедливости, коварства и жестокости..." Один содомит в Болонье так прямо и брякнул, что возмездие в жизни загробной - не что иное, как призрак, выдуманный для помрачения человеческого разума, для того, чтобы навсегда лишить людей спокойствия и превратить в послушных рабов невежественного и жадного духовенства... Логично. Зачем содомиту возмездие в жизни загробной? Он его боится и не хочет. А чтобы оправдать себя - нужно обвинить меня. Но в чём? Не в содомии же... Значит - в невежестве, жадности и распутстве. Но это же логика содомита... Перетто, неужели и ты соблазнился?

Красиво мысливший философ, бесконечно человечный, конечно, не отдавал себе отчет в том, что кровавый преступник, вроде Цезаря Борджа, тоже чувствовал за собою право быть собой, тоже находил наслаждение в своей свободе и тоже был эстетом, мнения коего отличались от академических суждений Помпонацци только направленностью, но формально вполне им соответствовали. Борджа тоже был человеком, мечтавшим быть освобожденным от Бога и гнета Истины, и признававшего только свои внутренние нужды и потребности...

Эх, Перетто....

Но потом сердце Вианданте смягчилось. Он не мог осудить Помпонацци. Просто не мог. Он любил, и любя, прощал. "Все приверженцы смертности души были мужи нечестивейшие и преступнейшие - как жалкий Эпикур, нечестивый Аристипп, безумный Лукреций, Диагор, прозванный безбожником, впавший в скотство эпикуреец Сарданапал и все, чья совесть отягощена позорными преступлениями. И, напротив того, мужи святые и праведные, с незапятнанной совестью, твердо провозглашали бессмертие души..." Ведь схоласт-Перетто и это проронил. Он знал и это.

И еще... трактат Помпонацци был... душным и тяжелым. Империали задохнулся в нём, и понял тогда, как мучительно должен был страдать Пьетро, обретаясь в мире своих гибельных, противоречивых и зловонно пошлых мыслей. Благородство души заставляло его цеплятся за внутреннее богоподобие человека, высота помыслов предписывала выбор добродетели, но дьявол нашептывал ему мерзости и был услышан... Утратив веру в Бога, не каждый человек пойдет убивать, ибо утратит не божественный образ, а лишь стремление к Богоподобию. Потеряв веру в бессмертие своей души, не каждый накинет петлю на шею, но будет искать смысл своего бытия в ничтожных благах этого мира и томиться непонятной ему самому духовной жаждой. Но... но ведь Перетто понимал, что утрата веры в Бога и веры в бессмертие своей души - вовсе не обретения!! Это потери, самые страшные духовные потери человека! Зачем искушал? Зачем публиковал свои искусительные для подлецов и убийственные для простецов мысли? Зачем?

Почему Помпонацци, не сумев доказать ни смертности, ни бессмертия человеческой души, сделал добровольный выбор в пользу её распада? Кто неволил тебя, Перетто? Вести себя нравственно из любви к добродетели? К добродетели, отрицающей Бога, не знающей Его? Что было с твоей головой, Перетто? Что было с твоей душой?

Джеронимо вдруг напрягся всем телом. Мысль пронзила его. Что стало с душой человека, отстаивающего... нет, того, кто свободной волей предпочел смертность - бессмертию? Что с ней стало в Вечности?

Империали тяжело вздохнул, ощутив нечеловеческую усталость, почти изнурение. Начал тихо бормотать слова молитвы - да вразумит его Господь, ибо его понимание иссякло. Заблудившийся путник, забредший в трясины духа, или злонамеренный убежденный еретик? "Господи... Я не могу его осудить. Я люблю его. Он столько дал мне... Я не хочу отрекаться - я хочу любить его. Дай мне ответ, ибо разум и любовь спорят во мне...". Молитва его вдруг прервалась - Тереза уронила пустое ведро на кухне, вошёл Элиа и осведомился, что делать с капеллой?

Вианданте был рад отвлечься от скорбных мыслей.

"Хорошо. Давай порассуждаем. Дети, в основном, сироты, живут при монастыре. Поют в хоре. И вдруг пропадают один за одним. Глупо видеть в этом случайность. Отправляйся туда сам. Найди Бельтрамо. Допроси певчих из капеллы. Узнай, с кем дружили пропавшие дети - Тони Чиело, Марио Виатти, Бруно Катандзаро. Что было у них общего? Дружили ли между собой? Были ли красивы? Особо - о последних днях. Уточни, кто чаще всего бывал в капелле. Мне подозрителен этот меценат, как там его, Пасколи. Что о нём известно?". Элиа задумался. "А почти ничего". "Тем больше оснований для подозрений. Приставь к нему человека. Ещё - подъезжай туда, в капеллу, с эскортом. Возьми Салуццо. А я съезжу к донне Мирелли".

Элиа отправился в Трибунал, а Джеронимо, едва потерял Элиа из виду, направился было к старому дому дельи Элизеи, но неожиданно свернул в полутёмный квартал у Храмовой площади, пересёк в зимних сумерках двор Клезио и растаял у входа в капеллу. По счастью, в местной капелле старинной постройки, заложенной, как свидетельствовала надпись под куполом при Его Святейшестве Бенедикте IX, любая колонна была защитой, а бесчисленные ниши могли скрыть отряд денунциантов. Инквизитор затаился в одной из них тем проще, что капеллан репетировал новый хорал. Вскоре появился и прокурор-фискал.

Допрос Элиа провёл неплохо, но извлечь из него ничего полезного не удалось, кроме вскользь брошенного замечания синьора Бельтрамо, что все пропавшие были, и вправду, милыми мальчуганами, красивыми, как ангелы. Никто не запомнил точной даты пропажи, никто не помнит, кто был в капелле в то время. Покидая храм, Элиа неожиданно вздрогнул, заметив в нише Вианданте. Сделал вид, что разглядывает портики капеллы, оперся спиной о край колонны, и услышал за плечом шёпот. "Поезжай в Трибунал, а через десяток минут возвращайся. Один. Оставь Салуццо с лошадьми неподалеку". Элиа отвалился от колонны и, раскланявшись с капелланом, вышел. Джеронимо рассчитывал, что если хозяин ломбарда замешан в деле, он не замедлит, увидев проходящий мимо его окон эскорт Трибунала, зайти в капеллу, тем более, он не мог не заметить, что прокурор пробыл там не меньше часа. Оставалось ждать.

Но пожаловал некто совсем нежданный. Вертлявого тонконогого человека с мелкими чертами изрытого оспой лица Вианданте никогда не видел в городе, хотя за минувшие полгода успел узнать многих. Было впечатление, что он тщился быть похожим на свободного художника или вольного школяра, но выглядел скорее как комедиант. Во всей его фигуре ощущалось движение какого-то непристойного вихляющегося танца, черты лица казались резиновыми, растягивающимися в любом направлении. Омерзительнее всего был рот, большой и тонкогубый, в движении обнажавший не только зубы, но и мокрые десна.

- Что здесь делали эти люди, Бельтрамо? - голос незнакомца был немного резок, а стены капеллы отчетливо усиливали звук.

- Это из Трибунала, Андреа.