Должность во Вселенной. Время больших отрицаний - Владимир Савченко

– Отчего несуразицу? Он правильно сказал.

Ястребов отодвинулся и очень выразительно обиделся:

– Нет, ну, может, мне нельзя-а!? Так прямо и скажите: секретно, мол. Я человек меленький, делаю, что велят. А зачем насмешки строить!?

Валерьян Вениаминович принялся доходчиво объяснять, что в ядре Шара именно галактики и звезды – как в обычном небе. Герман Иванович выслушал с недоверчивой улыбкой, спросил:

– Ну а это зачем?

– То есть как зачем? – опешил Пец.

– Ну, ускорение времени и большие пространства в малых объемах – это я понимаю: работы всякие можно быстро делать, много площадей, места… А звезды и галактики – их-то зачем?..

Из дальнейшего разговора выяснилось, что славный механик и бригадир был искренне уверен, что Шар не стихийное явление, а дело рук человеческих. Оказывается, среди работников башни эта версия популярна, расходились только в месте и характере предприятия, выпускающего шары: одни утверждали, что это опытный завод в Казахстане, другие – что СКБ в Мытищах под Москвой.

А потом разогретые эмоции перестали вмещаться в слова, потребовали песни.

Для начала грянули могучими (как казалось) и очень музыкальными (как казалось) голосами «Гей, у поли там женци жнуть…». Ревели, заглушая оркестр, который наигрывал для танцующих, про казацкую вольницу, про гетмана Дорошенко, что едет впереди, и про бесшабашного Сагайдачного, «що проминяв жинку на тютюн та люльку – необачный!».

– Мэ-ни з жинкой нэ возыться, – вел баритоном Корнев.

– …мээ-нии з жинкой нэ возыться-аа! – ревели все.

И все, даже смирный многосемейный Толюня, были сейчас убежденные холостяки, гуляки, сорвиголовы; и дымилась туманом вечерняя степь, загорались над ней, над буйными казацкими головами звезды – звезды, которые из века в век светят беспокойным людям. Подошел администратор, дико извиняясь, предложил либо прекратить пение, либо уйти. «А то интуристы нервничают».

– А, мать их, ваших интуристов, – поднялся первым Корнев. – Пошли, ребята, на воздух.

VII

…Они шли парком, по набережной Катагани: Корнев (баритон) и Витя Буров (молодой сексуальный бас) – посередине, Любарский со сбитым набок галстуком и Васюк – возле них, Пец и Ястребов – по краям. На воздухе всех почему-то потянуло на студенческие песни: «Если б был я турецкий султан…», «Четыре зуба», о том, «что весной студенту не положено о глазах любимой вспоминать». А был как раз конец мая, время любви и экзаменов; под деревьями смутно маячили пары. И они чувствовали себя студентами, сдавшими экзамен.

Ах вы, грусть моя, студенческие песни! Давно я вас не пел, давно я вас не слышал. Видимо, вытеснили, задавили вас шлягеры развлекательной индустрии. Наверное, и вправду вы не дотягивали, в сравнении с ними, до мировых стандартов – ни в ритмах, ни в оркестровке, ни в мелодиях: вас сочиняли наспех перед зачетами и исполняли натощак перед стипендией. Но все-таки – ведь было что-то в вас, песни мои, было, раз память о вас до сих пор томит сердце! Где ты, лефортовское общежитие, шестой этаж, бутылка наидешевейшего вина на фанерном столе, влажная ночь за раскрытым окном и вопли из корпуса напротив: «Да угомонитесь вы наконец, черти!..» Где ты, молодость?

Вот и Валерьяна Вениаминовича сейчас размягчили воспоминания о его студенческой поре. Жаль только, песни тогда пели иные, эти, поздние, их и не знают – ни «Гаудеамус игитур», ни «Сергей-поп»… А те, что они поют, не знал он. («У меня для этой самой штуки-штуки-штуки, – залихватски выводил Корнев, – есть своя законная жена».) Васюк, Буров и даже старый хрен Дормидонтыч – все подхватывали, бойко вторили. А Пец, не зная ни слов, ни мотива, маялся. Он подмугыкивал, подхватывал обрывки припева – но это было не то. Душа томилась, душа рвалась в песню, душа хотела молодости!

завел новую Корнев. («Ага, – воспрял Валерьян Вениаминович, – эту я слышал, помню. Про папашу там…»)

голосили все, и Пец начал неуверенно подтягивать.

вел дальше Александр Иванович. («Вот оно, ага, вот!» – радостно затрепетало в душе Пеца.)

И тут Валерьян Вениаминович хватил в полную силу медвежьим голосом:

И несмотря на то, что дальше шли замечательные, свидетельствующие об интернациональных чувствах безымянного автора песни слова «любил папаша сыр голландский „Московской“ водкой запивать», – дальше уже не пели. Васюк-Басистов и Ястребов, отвернувшись (все-таки директор, неудобно), держались друг за друга, содрогались и только что не рыдали от хохота. Любарский аплодировал, кричал: «Браво, фора, бис!» Корнев висел на Бурове, глядел на Валерьяна Вениаминовича счастливыми глазами, просил, стонал:

– Папа Пец, еще… еще разок, а?

– Ну чего вы, чего? – озадаченно бормотал тот.

– Теперь я понял, почему он так взъелся на буровский преобразователь! – радостно орал астрофизик. – Вам же медведь на ухо наступил, Валерьян Вениаминыч, милый!

– Прямо уж и медведь!

Потом они спорили, пререкались. «Нет, но зачем это, зачем?» – кричал Герман Иванович. «А эти – зачем?» – возглашал в ответ Любарский, указывая на звезды над головой. «Эти понятно, природа. А в Шаре зачем?..»

– Валерьян Вениаминович, – доказывал Пецу Буров, – а этот способ стоит применить и к обычной Вселенной. Ведь если в ней есть области с НПВ…

– О нет, майн либер Витя, – ответствовал тот, – мало области с НПВ, надо иметь сильный барьер, где возникает электрическое поле от этого… от знаменателя. В нашей маленькой Галактике Млечный Путь… ин унзере кляйнхен Мильквеггалактик диезе нихт геен… это не пойдет. – Валерьян Вениаминович неожиданно для себя перешел на плохой немецкий и обращался не к Бурову, а к шедшему слева Корневу. – Диезе нихт геен!..

– Папа Пец, – отозвался тот, – ты меня уважаешь? Дай я тебя поцелую!

– Нет, но зачем!?.

– «Кому повем печаль свою?..»

Тянуло холодом от реки. Светили звезды. Где-то содрогалась в родовых схватках материя, мелькали эпохи и миры. Они шагали, смеялись, пели, спорили – люди, сделавшие дело, – и Вселенная салютовала им галактиками.