Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова

Очистив предместье, белые вошли в город. «Товарищи» засели в домах и отчаянно сопротивлялись. На какое-то время части Бабиева были вытеснены из Ставрополя, но, получив подкрепление, вновь вступили в него.

Было около четырёх утра. Солнце ещё не думало подниматься, и в полной темноте, в тумане, среди липкой сырости и холода на городских улицах неумолчно гремела стрельба, сверкали шашки, кричали люди. В этой свалке приходилось с боем овладевать каждым домом, и примечал капитан Вигель, что сильнее и организованнее становятся красные. Это были уже не те банды, с которыми приходилось сталкиваться в Ледяном походе, а банды, всё более приобретавшие черты регулярной армии.

Но вот, стычки стали тише и реже. Батарея Вигеля получила возможность передохнуть. Позади занимаемой ею позиции находился большой дом. Вошли в него, надеясь согреться. В тот же миг офицеров окружила толпа грязных, оборванных, страшных людей. Они кричали, бормотали что-то неразборчивое, хохотали и плакали, иные пускались в пляс, яростно жестикулировали. Отовсюду тянулись к вошедшим худые, грязные руки, отовсюду смотрели полные безумия глаза. Пол был покрыт липкой, зловонной жижей и вшами, столь многочисленными, что казалось, словно бы это отвратительный, шевелящийся ковёр. Это был городской бедлам, из которого бежали все врачи и санитары, бросив своих несчастных подопечных.

Какая-то женщина бросилась к Николаю, повисла у него на плечах, зашептала тревожно:

– Забери меня отсюда, миленький, забери! Я же жена твоя! Я Маша! Я твоя Маша! Зачем ты бросил меня здесь? Они злые! Злые! Злые! Забери! Миленький, забери!

Капитан насилу оторвал от себя её цепкие руки, выбежал на улицу вместе со своими товарищами. Дверь наглухо закрыли, но было слышно, как десятки ног и рук бьют в неё, как кричат безумные люди, как молит несчастная сумасшедшая забрать её из этого кошмара…

Николай перекрестился и закурил. Много видел он жутких картин на войне, но эта – едва ли не из самых жутких была. Вспомнилась сцена, виденная несколькими месяцами раньше. При входе в один из городов перед марширующими белыми частями бежала полураздетая, оборванная, растрёпанная женщина. Она кружилась в неистовой пляске, то плакала отчаянно, то начинала истерически смеяться. Позже стало известно, что на её глазах большевики жестоко убили её мужа, а сама она была подвергнута насилию. Рассудок несчастной после этого помутился, и её водворили в бедлам, хотя милосерднее было бы положить конец её мукам…

Кто знает, может быть, и умалишённая Маша, молившая забрать её, пережила подобный ужас?

Курили офицеры, молчали, поражённые страшным зрелищем. Пробирал до костей мороз, но лучше было мёрзнуть, чем ещё раз встретиться глазами с обитателями дома скорби.

Подумалось Вигелю, что сама Россия, изувеченная и поруганная, стала похожа на несчастную, обезумевшую вдову, кружащую в неистовой пляске, помутнённым рассудком не отличающая своих от чужих. Вдова обесчещенная, безумная… Мать осиротевшая… Храм осквернённый… Но храм и осквернённый храмом останется. И Россия, поруганная и растерзанная, всё равно – Россия. И не сбежать от неё, не сбросить рук её со своих плеч, как только что сбросил руки умалишённой. Потому что это – руки матери. Руки невесты. Руки, которых нет дороже… Велика земля, а Россия – одна. Родина – одна. И смертельным отваром, зельем подлым опоенная, растлённая она – Родина. Временами казалось Николаю, что он ненавидит её. Её, из царицы в полоумную вдову, на которую больно и стыдно взирать, превратившуюся. Но, ненавидя, начинал ещё сильнее и мучительнее любить.

Город был освобождён. Люди, крестясь и плача, встречали белые части. Совали казакам деньги, папиросы и хлеб. Какая-то женщина бросилась навстречу генералу Врангелю и, ухватившись рукой за стремя его лошади, пыталась поцеловать ему руку.

В последние дни в городе шли массовые пытки и расстрелы. В результате конфликта в верхах красной армии был расстрелян главнокомандующий её фронтом, бывший фельдшер Сорокин. Дабы сохранить в Ставрополе порядок и не допустить новых бессудных расправ, Врангель принял на себя всю полноту военной и гражданской власти, потребовал сдачи населением оружия и выдачи скрывающихся большевиков.

Избежать эксцессов, конечно, не удалось. И расправы всё же имели место. В одном случае черкесы, вырезавшие семьдесят раненых красноармейцев, успели бежать, в другом – казаки, расстреливавшие арестованных, были задержаны.

Чины штаба назначенного Деникиным губернатором полковника Глазенапа подавали дурной пример. Его личный адъютант и ещё двое штабных офицеров были арестованы по приказу Врангеля за непристойное поведение в пьяном виде.

Ничто так не разлагало армию, как пагубное пристрастие к алкоголю, коим страдали даже некоторые начальники. Что уж говорить о младших по званию! В одной из кофеен Ставрополя Николай застал сильно хмельного ротмистра Гребенникова. Не удержался от укора:

– И вы туда же, Владимир Васильевич! Разве вы не знаете, каково отношение командующего к подобной распущенности?

Ротмистр посмотрел на Вигеля мутно, ухмыльнулся:

– А… это вы, капитан… Туда же, туда же… Мы все – туда же… На дно бутылки! – глянув одним глазом в горлышко пустой бутылки, он отшвырнул её в сторону и откупорил следующую. – Садитесь, Николай Петрович! Дёрнем с вами за что-нибудь хорошее. Как вы насчёт того?

– Благодарю, пить с вами я не буду.

– То есть, простите, пить не будете, или со мной не будете?

– Не всё ли равно?

– Совсем не всё равно. Решительно. В первом случае, это просто странность. Во втором – личное мне оскорбление! Почему вы не хотите со мной пить?

– Потому что в нашем аду и без того слишком сложно сохранить трезвый рассудок, чтобы ещё заливать его вином.

– Всё-то правильно у вас, всё-то по полочкам! – поморщился Гребенников, осушая стакан. – Сразу видать судейского! Вы, небось, и сейчас все параграфы римского права помните.

– Представьте себе, помню.

– Нет, вы не человек… Вы чёрт знает что такое… Решительно! У вас всё механизм один! Система одна! А любой механизм бесчеловечен… Как вы можете так… – ротмистр развёл руками, не находя подходящего слова. – Когда дышать нельзя! Неужели вам не тошно, Вигель?

– Тошно, господин ротмистр. Очень тошно. Потому что пришла красная, грязная свинья и с хрюканьем, с мерзким визгом затоптала, изгадила и слопала всё, что мне было свято. Но это не значит, что я должен уподобиться ей в её скотстве и терять человеческий облик, как это делаете вы. Менее тошно мне от этого не станет. А вернее, станет ещё тошнее.

– Так я, по-вашему, облик человеческий теряю? Враньё! Просто если на наш ад, как вы выразились, смотреть и не напиться, то только застрелиться останется! А я не хочу стреляться! – ротмистр вдруг поднялся, вышел нетвёрдой поступью из-за стола и вдруг на потеху присутствующим пошёл в пляс с зычным распевом: – Что ж вы головы повесили, соколики?

Николай мрачно наблюдал за этим представлением. Хорошо же этому пьянице. Утопит беду свою в вине, и назавтра снова весел. Да и какая беда у такого гуляки? Пьяная мерехлюндия и только. Хоть впору сухой закон вводить в армии и на территориях ею занятых.