Искренне ваш Шурик - Людмила Улицкая

«Может, я этого не хочу? Глупости, в том-то и беда, что хочу… Чего я хочу? Утешить всех их? Только ли утешить? Но почему?»

И ему представлялось, как все они его обступают, узнаваемые, но немного искаженные, как в слегка кривом зеркале: Аля Тогусова со сбитым набок пучком жирных волос, горестная Матильда с мертвым котом на руках, Валерия с ее истерзанными ногами и великолепным мужеством, и худосочная Светлана с искусственными цветами, и крохотная Жанна в кукольной шляпке, и Стовба с суровым лицом, и золотая Мария, которая еще не подросла, но уже занимает свое место в очереди… И позади всех маячила львица Фаина Ивановна, в совершенно уже зверином обличье, но обиженная и скулящая, и такая жалость его охватила, что он просто потонул в ней… И еще клубились вдали какие-то незнакомые, заплаканные, несчастливые, даже, пожалуй, несчастные, все сплошь несчастные… С их бедными безутешными раковинами… Бедные женщины… Ужасно бедные женщины… И он сам заплакал.

Он, конечно, уже заразился ветрянкой, и жар был сильнейший, и Вера вызвала Ирину, и та немедленно приехала, несмотря на мороз и зимнюю угрозу промерзания отопительной системы.

Еще через сутки Шурик покрылся сыпью. Но к этому времени Мария уже перестала хныкать. Теперь она уже сама мазала Шуриковы папулы зеленкой, и ее женский инстинкт, так рано проснувшийся, устремился по благородному пути заботы о ближнем.

Вера тяжело пережила эту двойную ветрянку. Болезнь Марии, при всей ее тяжести, была обыкновенным детским заболеванием. Но Шурикова ветрянка глубоко ее потрясла: он заболел впервые за те годы, что они жили без бабушки. Обычно болела она, и Шурикову болезнь, к тому же детскую, она рассматривала как некоторую несправедливость, нарушение ее личного и безоговорочного права на болезнь.

Приехавшая Ирина сразу же произвела ее любимую влажную уборку, сварила большой куриный бульон, и теперь они ухаживали за больными в четыре руки. Вера отдавала Ирине мягкие распоряжения, и теперь все катилось складно и правильно, совсем как при Елизавете Ивановне.

Единственный Шуриков друг, оставшийся со школьных лет, Гия Кикнадзе, и единственный институтский, Женя Розенцвейг, были знакомы благодаря Шуриковым дням рождения, куда их обоих неизменно приглашали, но они плохо совмещались. Женя чувствовал в Гии врага: именно такие широкогрудые, на толстых икрастых ногах мальчишки с примитивным чувством юмора и легкие на жестокость доставляли ему с детства множество неприятностей. Он эту породу отлично знал, слегка презирал, немного побаивался и в глубине души завидовал. Завидовал не столько физической силе, сколько стопроцентному довольству жизнью и собой, которое от них исходило.

Но относительно Гии он заблуждался – он не был ни грубым, ни жестоким, в нем даже присутствовала известная кавказская грация и обаяние человека, которому все удается. Отсюда и проистекала Гиина неколебимая уверенность в себе.

Гии Женя тоже не нравился: Гииным простым шуткам с сексуальной подкладочкой он не смеялся, вид держал высокомерный, как будто знал что-то, чего другим не дано… Было еще одно качество, которое подчеркивало их полную противоположность: Женя был идеальный неудачник, Гия – из породы везунчиков. Если Женя падал, то непременно в лужу, если падал Гия, то находил на земле чужой кошелек…

Каждый из них недоумевал, почему это Шурик держит в друзьях такого неподходящего парня. А Шурик любил их обоих, и ему вовсе не надо было ни притворяться, ни подделываться под другого. Он ценил достоинства каждого из них и искренне не замечал недостатков.

С большим удовольствием он ходил в дом Розенцвейгов, где всегда слышал интересные разговоры о политике и об истории, об атомной бомбе, авангардной музыке и подпольной живописи. Здесь он впервые услышал имя Солженицына и получил на тайное и быстрое прочтение «Раковый корпус», который, впрочем, не произвел на него большого впечатления, он был выращен на французской литературе и более тяготел к Флоберу.

В доме Розенцвейгов ему чудилось присутствие духа и стиля его бабушки: здесь царила та же религия «порядочности» – атеистическая, отрицающая всякую мистику и основой основ утверждающая некий набор скучных и трудноопределимых нравственных качеств. Только у Розенцвейгов все это высказывалось горячо, темпераментно и очень категорично, в то время как хорошее воспитание Елизаветы Ивановны не позволяло ей настаивать на своих ценностях так громогласно.

Семейство Розенцвейгов, как и Елизавета Ивановна, распределяло людей не по национальности, не по социальному происхождению, даже не по образовательному уровню, а именно по этой самой неопределенной «порядочности». Впрочем, если Розенцвейги были по-еврейски озабочены плохим устройством мира, особенно в его советской части, покойная Елизавета Ивановна не питала иллюзий относительно возможности хорошего устройства жизни в иных частях света: в юности она жила в Швейцарии и Франции в разгар социалистических увлечений передового и образованного сословия и убедилась, что несправедливость есть одно из фундаментальных свойств самой жизни, и все, что можно сделать, это по мере сил осуществлять справедливость в доступных каждому рамках… До этой простой идеи простодушные Розенцвейги еще не доросли.

Когда Шурик пытался как-то объяснить Гии, что именно привлекает его в Жене и во всем Женином клане, Гия морщился, отмахивался и говорил с нарочитым кавказским акцентом:

– Слушай, дарагой, не гавари мне про умное, сматри, какая дэвушка идет! Как ты думаешь, даст она мне или не даст?

И Шурик смеялся:

– Гия, да тебе любая даст!

Гия сводил глаза к носу, изображая работу мысли:

– Ты прав, дарагой! Я тоже так думаю.

И оба покатывались от смеху. Так смеяться, как Гия, Женя не умел.

Гия был гений развлечений, и с возрастом это редкое дарование он превратил в профессию и в образ жизни. Сразу после школы он поступил в технический вуз средней руки с единственной достопримечательностью – первоклассным столом для пинг-понга. Возле этого стола Гия проводил все лекционные часы и быстро стал абсолютным чемпионом института. Его пригласили выступить в межвузовских соревнованиях, и в течение года он получил первый спортивный разряд.

Шурику он сказал тогда:

– Ты же знаешь, Шурик, мы, грузины, все поголовно либо князья, либо мастера спорта. А поскольку мой дедушка до сих пор обрезает виноград в Западной Грузии и мне трудно выдавать его за князя, придется мне получить мастера.

Он получил мастера, привинтил значок на синий пиджак и перешел в институт физкультуры. Это было радикальное решение, тем более что спортивная карьера его совершенно не интересовала – любил-то он развлечения, а не тупой монотонный труд, в котором наградой были сантиметры, килограммы или секунды. Он плохо вписывался в аскетический мир спортсменов, которые если в чем и понимали, то никак не в развлечениях…

Кое-как Гия закончил институт и по знакомству, точнее, за взятку в размере десяти бутылок коньяка, устроился тренером в районный Дом пионеров, где вел сразу три секции – по пинг-понгу, по волейболу и по баскетболу.