Тимош и Роксанда - Владислав Анатольевич Бахревский

сильный, огненный. Дейнека рухнул на колени, но тотчас вскочил и побежал назад к своим ружьям. Побежал, петляя. Он дважды выстрелил по лодке с места, а с третьим ружьем побежал назад, к своему мужику. Лодка отвалила, увозя живых.

Мужик лежал на земле, лицом в земле, руками в земле.

Дейнека прицелился по уходящей лодке, выстрелил, но в него тоже выстрелили. И опять он сказал себе:

— Попали! Теперь хорошо попали! В живот.

У него достало сил повернуть крестьянина лицом к небу.

— Я тебе глаза не буду закрывать, товарищ. Погляди на небо! Сегодня оно синее. Для нас с тобой.

Подобрал косу, потащился к своей крепости, к лодке. Залег.

— Зарядить бы все надо, напоследок.

Он зарядил оба ружья и два пистолета. Искать остальное оружие не было мочи.

— Сил надо набраться, — сказал себе Дейнека, закрывая глаза, и вспомнил вдруг.

Вырий! Вот ведь незадача! Был живой, здоровый и ни разу не подумал, что можно было бы, за птицами следом идя, добраться до Вырия.

— Поздно, — сказал он себе и открыл глаза: шлепали по воде весла.

Весь белый свет корежила неведомо откуда взявшаяся марь.

Дейнека ждал, пока идущая лодка, разъехавшаяся вширь, станет обычной лодкой, а двоящиеся фигуры людей примут нормальный вид: он не желал промахиваться.

— А где же дедок наш? — вспомнил вдруг отца. — На галере турецкой загибается или, может, пашой живет? Нету, отец, у тебя сыновей. Было пять зарядов, да все истратились. Родил бы ты, отец, еще нам братиков. Стар, говоришь? А ты не робей! Добрые у тебя хлопцы получаются. Настоящие дейнеки.

В глазах стало четко. Он выстрелил, и жолнер, поднявший на него пистолет, упал в воду вниз головой. Сразу выстрелил из другого ружья. И тотчас принялся заряжать его. В Тараса тоже стреляли и попадали, но раны были, видно, несмертельные.

— Нехай! — говорил он и был счастлив, когда ружье его грохнуло еще раз, в упор, и жолнер рухнул ему в ноги. Дейнека выстрелил в набегавших из пистолета, схватил косу и стал бить ею наотмашь и колоть проклятых жолнеров.

В крови, в своей и чужой, он — весь сплошная рана — был неуязвим для смерти, и поляки побежали от него прочь. Он погнался за ними, гнал до воды, здесь ноги у него подогнулись, и он рухнул в болотную жижу и уронил косу.

— Хорошая штука — коса, ты был прав! — сказал Дейнека мужику и улыбнулся хитрой улыбкой, потому что на груди у него был спрятан еще один пистолет, про запас, на последний, на самый последний миг жизни.

Казак лежал в воде, лицом к небу. Он ощупал грудь. Вода не доставала, и он успокоился: не отсыреет порох. Не успеет отсыреть.

И вдруг понял, что это не погибель. У него же крылья. Как он мог позабыть о таком чуде! Рванулся с воды, взмахнул широкими белыми, как у лебедей, крылами и полетел. Боже мой, дышалось легко: солнце выкупало его в синеве, и он глядел сверху на далекий, давно уже закончившийся бой под Берестечком. И видел! Он все видел! Вот она, Украина. В белом цвету вишневых рощ! Ковыли ходили по ветру, как волны зеленого веселого моря. Он увидал свою хату, старую, которая была в детстве, и матушку увидал, тоже молодую, звездноглазую, черноволосую.

— Мамо! — крикнул он ей сверху.

И тут его ударили по крылу. Косой ударили по крылу. Это в небе-то! Да кто же мог?! Уж не сам ли дьявол? Обливаясь кровью, Дейнека закувыркался, полетел вниз, и земля, мелькая хатами, садами, лицами, сражениями, всей прожитой жизнью, кинулась ему навстречу.

— Расшибся, — сказал он себе.

И увидал: поляки вокруг стоят, а у одного из них коса в руках.

— Так это ты меня! — выдернул пистолет из-за пазухи и выстрелил своему убийце в живот.

Его рубили все разом.

— Оборотень! Оборотень! — кричал в неистовстве рыжий, как пламя, шляхтич. — Шевелятся! Все его куски шевелятся!

Жолнеры опамятовались от этого сумасшедшего крика. Позорно им стало за самих себя. Попрыгали в лодки, уплыли добивать казаков на большом острове.

— Сколько он один положил нашего брата! — качал сокрушенно головой старый ротмистр. — С такими-то орлами можно было турок за море угнать, а мы все промеж себя мордуемся. Все промеж себя.

7

Король Ян Казимир ходил по своему шатру из угла в угол, комкая в руках платок, которым он отирал потное лицо.

— Это все невероятно! — говорил он своему канцлеру пану Лещинскому. — Что ж, если каждому в этом государстве свой скотный двор дороже судьбы государства, я снимаю с себя ответственность за будущее и еду в Варшаву. Я буду давать балы. Танцуйте, панове! Танцуйте!

Лещинский молчал. Раздражение короля можно было и понять, и разделить.

Едва отгремел последний выстрел под Берестечком, к Яну Казимиру явилась огромная депутация от шляхты. Шляхта хотела домой, потому что почти два месяца дома не были, уборка урожая скоро.

Король пытался возражать: выиграть сражение — это только один веский аргумент в будущих переговорах, враг не сломлен.

— Нет! — говорили шляхтичи. — Нам нужно домой. Казацкое войско рассеялось, пусть коронный гетман идет со своими людьми и возьмет свои города, а князь Вишневецкий — свои. У нас лошади исхудали, кормиться нечем и не на что.

Депутация говорила, а шляхтичи, не дожидаясь королевского соизволения, всем табором тронулись в обратную дорогу.

На второй день после разгрома казачьего войска король покинул армию. Армии уже и не было. Были отряды Калиновского, Потоцкого, Вишневецкого, Конецпольского, и у каждого из них — своя забота.

У Потоцкого было десять тысяч. У Вишневецкого — шесть, но ни тот, ни другой не имели денег, чтобы заплатить наемникам.

И гетман, и князь не скупились на обещания и наконец добились своего: их войска двинулись на Украину.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Вырвавшись от хана, Богдан Хмельницкий приехал в Паволочь и слег.

Дом, в котором остановился гетман, был просторный, в два этажа, но Богдан выбрал для себя каморку, с окошком в огороды.

Нашли знахарку, Богдан разрешил ей подойти к себе.

— А, дед Барвинок! — говорил он старухе. — Откуда же ты в Паволочи взялся? Ты ведь наш, переяславский.

— Ишь, деда нашел! — ворчала старуха, растирая Богдану грудь тайными снадобьями, но больной упрямо стоял на своем:

— Не хитри, старый запорожец, — говорил он, — я сам хитрый! Ты мне про душу мою растолковывал в прошлый раз, что уж больно горячая она у меня. Ошибался ты, Барвинок! Холодное у меня сердце. Королеву мою, как ведьму какую, вздернули, а