Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции - Борис Носик

Берберова пишет о ларионовском «поклонении заветам раннего футуризма, которые заставляли его… не сдаваться „мелкой буржуазии“, а „бить ее по морде“ когда и где возможно. Это соединялось у него с в общем безобидными (по убеждению Берберовой. — Б. Н.) симпатиями к советскому коммунизму и с некоторым сочувствием Германии и надеждами (во время войны) на перемены, которыми она „даст в зубы старой дуре“ Европе… Только бы ломать старое и спихивать „с борта современности“ отжившее барахло!».

Намекает недобрая Берберова и на перемены в семейной жизни Ларионова, который пишет теперь желтой краской желтенькую женщину с низким тазом (все разглядела, злодейка, — и новую женщину, и упадок творчества). Впрочем, за полвека до Берберовой подобные же организационные пристрастия Ларионова (вполне сходные с теми, что обуревали тифлисского гимназиста Зданевича) отмечал известный искусствовед А. Эфрос: «Он расходовал себя на манифесты, монологи и споры: он обожал произносить споры на диспутах».

Надо отметить, что ларионовские ревнастроения не являлись редкостью в тогдашней парижской эмиграции, они лежали вполне в русле «пореволюционных движений», выражавших надежды то на фашизм, то на большевизм, или слегка «гуманизированный», или уж такой как есть. А какой он есть, ни Ларионов, ни его молодые друзья-художники знать не могли, потому что они Россию покинули до путча, до террора, до насилия, до голода и военного коммунизма, иные вообще покинули страну в полудетском возрасте, да и мало интересовались жизнью широкой, не художественной массы русского населения.

Эти вывезенные еще из прежней России ларионовские «озорство», «антибуржуазность», ненависть к «проклятому прошлому», к «мертвечине», «классике», «отжившему барахлу», к «старикам» (которые были ничуть не старше самого Ларионова), к «проклятым буржуям» (нынешнего Ларионова бывшим ничуть не богаче, а попавшим в ситуацию куда более печальную, чем он сам) и определяли ту особенность парижского Союза художников, которую историк Л. Ливак мягко охарактеризовал как «отсутствие антисоветизма». На самом деле это были воинствующий пробольшевизм, просоветизм, открытость большевистской пропаганде, надменное нежелание знать истинную российскую реальность, прислушаться к воплям истязаемых.

Углубление этих настроений, уже бытовавших в парижских художественных организациях, относится к тому самому 1922 году, когда Зданевич стал секретарем Союза и со всей энергией впрягся в работу. К этому времени относится выход в свет первого номера журнала «Удар», который сразу обрушился на «болотных эмигрантов» и «эмигрантскую гниль», противопоставляя им небывалый расцвет советской культуры. (Напомню, что это углубление совпадает и с расцветом вполне успешной активности лубянского «Треста».)

Позднее Зданевич писал (в неопубликованном и малоубедительном некрологе Поплавскому), что их былые просоветские акции были отчасти основаны на их заблуждениях: они «считали себя попутчиками» Советов, а их там никто попутчиками не считал. Впрочем, и позднее он намекал на некий политический протест молодежи, хотя подробнее написать об этом не захотел, а может, и не смог.

В том, что молодые бунтуют против стариков, нет ничего нового и необычного. Тем более если эти молодые еще непризнанные гении и недоучки. Они презирают стариков, которые «отжили свой век», но еще не уходят со сцены — все эти жалкие эстеты-мирискусники, все эти «бенуалансере-ходасевичи-бунины»…

Молодые винят «белоэмигрантских» реакционеров в том, что они не дают им ходу, замедляют их движение к славе. Вот там, где-то там, на просторах оставленной России, восторжествовала свобода. Ну пусть не для всех свобода, но свобода для художественного авангарда. Говорят, там даже комиссар по искусству — из здешних авангардистов, да еще вдобавок родом из черты оседлости (для многих это важно).

Понятно, здешние зубры-реакционеры (хотя бы и левые эсеры) клевещут на жизнь новой России, но ведь доходят до нас и другие вести, и они убедительней. Откуда поступают другие вести? Да вот почитайте журнал Ромова «Удар», в феврале 1922 года вышел его первый номер. В редакции — Фернан Леже, Виктор Барт, Жак Липшиц… Издается на какие-то бально-танцевальные деньги, кто проверял? Известно, впрочем, кто нынче правит бал в Париже.

В Союзе художников, в Палате поэтов, в «Гатарапаке» жизнь в то время била ключом. Зданевич организует благотворительные дадаистские спектакли, заумные «трансментальные» балы — молодежь общается, готовит костюмы и оформление, всем весело. Французские дадаисты приходят на помощь. Они обрели в русских изгнанниках интересных собратьев. Правда, у самих французов кипят свары, там идет борьба за власть — сцепились Андре Бретон и Тристан Тцара (а русские сразу неразумно пристали к своему, к эмигранту Тристану); страсти накаляются, Бретон ищет поддержки у коммунистов.

По инициативе журнала «Удар» проводятся «Чествования поэтов». На первом чествовали только что прибывшего Зданевича (участвовали французы — Тцара, Супо…). На конец ноября намечен обед, посвященный приезду самого Маяковского. Подписной лист уже полон — там и Сюрваж, и супруги Делоне, и Мария Васильева, и Жак Липшиц, и Серж Шаршун, и Серж Фера, и Давид Видгоф (пока еще председатель Союза художников), и Оскар Мещанинов, и Борис Григорьев, и Михаил Ларионов, и Борис Поплавский, и Ромов, и Зданевич, и Барт — десятки имен. Шутка ли, приезжает сам Маяковский!

От лица русских художников и сотрудников «пригласителя» Дягилева гостя приветствует Наталья Гончарова. Она говорит о значительности, о величии и смысле самого этого имени — Ма-я-ков-ский. Художница создает словесный портрет гиганта, говорит о его росте, голосе, размерах его рта — обращается за примерами… к Ветхому Завету: «Помнится, в Библии есть одно место, где говорится о том, что дочери земли были прекрасны, что небожители прилетели к ним, и что от этого общения были потомки. Они должны быть похожи на Маяковского, на Петра I, на Ширама из Флобера, на Пророков — огромные неутомимые мастера, кователи человечества. Это образцы нового человечества, его сознания, его сущности, это свежий живительный воздух высот».

Художница пророчит гибель старому миру, миру чековой книжки, сравнивает «литые стихи Маяковского» «с писаниями протопопа Аввакума, Пушкина… Ломоносова».

Куда уж дальше!

И, Боже мой, как бежит время… Каких-нибудь четыре года прошло со времени возвращения Гумилева из Парижа в Россию. Наталья Сергеевна написала для Гумилева большую гуашь и внизу подписала (гуашь эта теперь в русских запасниках, всякий может убедиться): «Николаю Степановичу Гумилеву на память о нашей первой встрече в Париже. Береги Вас Бог, как садовник бережет розовый куст в саду».

Как бежит время… В 1921-м расстреляли большевики в подвале восемь десятков ни в чем не повинных интеллигентов. Наскоро придумав какой-то новый «заговор», расстреляли их в назидание всем ста пятидесяти миллионам потенциальных россиян-заговорщиков. Среди расстрелянных был и Николай Гумилев. А воспевший эти новые, заодно с прежними, подвиги большевиков посланец ГПУ Маяковский снисходительно ублажает теперь льстивых русских парижан футуристско-пропагандистским криком:

В общем, потомок небожителей не обманул ожиданий Натальи Сергеевны. И с международным положением познакомил парижскую провинцию — всей силой таланта наехал на их американского Вудро Вильсона: