Августовские пушки - Барбара Такман

Девятого августа началась погрузка. Транспорты отваливали с интервалами в десять минут. Каждое отошедшее от причала судно остальные пароходы в гавани провожали гудками и свистками, а с палуб раздавались восторженные крики. Шум стоял такой оглушительный, что, как показалось одному офицеру, генерал фон Клук не мог не услышать его у Льежа. Поскольку флот торжественно заявил, что Ла-Манш блокирован, о безопасности форсирования никто не беспокоился. Транспорты шли под покровом темноты и без эскорта. Некий солдат, проснувшись в 4:30 утра, с изумлением увидел, что все транспорты, заглушив котлы, дрейфуют по абсолютно гладкому морю; они ожидали подхода судов из других портов, назначив рандеву посреди Ла-Манша. И ни одного эсминца поблизости!

Когда первые английские солдаты высадились в Руане, их встретили с такой помпой, вспоминает французский свидетель, будто они прибыли, чтобы совершить обряд искупления за Жанну д’Арк. В Булони высадка происходила у подножия колонны, воздвигнутой в честь Наполеона на том самом месте, откуда он собирался начать вторжение в Англию. В Гавре весь французский гарнизон забрался на крыши казарм и громкими криками приветствовал союзников, спускавшихся по сходням с пароходов под палящим полуденным солнцем. В тот вечер кроваво-красное солнце садилось под отдаленные раскаты грома надвигавшейся летней грозы.

На следующий день в Брюсселе тоже видели английских союзников, правда, не все. Хью Гибсон, секретарь американской миссии, приехавший по делам к английскому военному атташе, войдя в его кабинет без доклада, увидел английского офицера в полевой форме, грязного и небритого, писавшего за столом. У выпроводившего его атташе Гибсон в шутку спросил, не прячет ли тот в доме всю английскую армию. Действительно, место высадки англичан было так хорошо засекречено, что немцы не знали, где и когда те высадились, пока не столкнулись с экспедиционным корпусом под Монсом.

А в Англии антипатии между генералами становились все более заметными. Как-то во время инспекционного визита король спросил Хейга, который был своим человеком при дворе, каково его мнение о Джоне Френче в качестве главнокомандующего. Хейг посчитал своим долгом ответить: «Я испытываю большие сомнения по поводу того, является ли его характер достаточно ровным, а военные знания достаточно глубокими, чтобы позволить ему быть хорошим командующим». После отъезда короля Хейг записал в дневнике, что военные идеи сэра Джона во время бурской войны «часто шокировали», и добавил свое «невысокое мнение» о сэре Арчибальде Мюррее, «старой бабе», подчиняющемся «по своей слабости» глупым приказам, чтобы только не испытывать на себе дурной нрав сэра Джона. По мнению Хейга, оба «совершенно не годятся для занимаемых должностей». Своему приятелю он как-то заметил, что сэр Джон слушать Мюррея не будет, а «положится на Уилсона, что еще хуже», так как Уилсон не солдат, а «политикан», а это, пояснил Хейг, «синоним лицемерия и не вызывающих доверия человеческих качеств».

Изливая свои чувства подобным образом, пятидесятитрехлетний Хейг, лощеный и франтоватый, непогрешимый и светский, имевший друзей во всех нужных местах, а за плечами блестящую карьеру, готовился к будущим успехам. Он, у которого во время Суданской кампании в личном обозе был «верблюд, нагруженный кларетом», привык ни в чем себе не отказывать.

Одиннадцатого августа, то есть через три дня после отплытия во Францию, сэру Джону Френчу впервые стали известны некоторые интересные факты о германской армии. В сопровождении генерала Колуэлла, заместителя главы оперативного отдела, он посетил начальника разведки, который начал рассказывать им о германской системе использования резервов. «Он называл свежие резервные и сверхрезервные дивизии, — писал Колуэлл, — как фокусник достает вазы с золотыми рыбками из своего кармана. Казалось, он делает это нарочно. Невозможно было не злиться на него». Это были те же самые сведения, которые получила французская разведка весной 1914 года — слишком поздно, чтобы повлиять на генеральный штаб или заставить его изменить оценку правого крыла немцев. На английскую точку зрения они также не повлияли. Чтобы новые представления были поняты и фундаментальным образом повлияли на стратегическое мышление, не говоря уже обо всех бесконечных деталях развертывания войск, потребовалось бы гораздо больше времени, чем оставалось.

На следующий день на заключительном заседании Военного совета развернулась борьба по вопросам стратегии между Китченером и генералами. Помимо Китченера, присутствовали сэр Джон Френч, Мюррей, Уилсон, Югэ и два других французских офицера. Хотя Китченер не мог слышать разрывов 420-миллиметровых снарядов, открывавших немцам дорогу через Льеж, он «чутьем» угадал прорыв и предположил, что немцы прорвутся «большими силами» на краю фланга у Мааса. Взмахом руки показав обходной германский маневр на большой настенной карте, Китченер утверждал, что, если британские экспедиционные силы будут сконцентрированы у Мобежа, их сомнут раньше, чем они подготовятся к битве. Им придется отступить, а это фатально скажется на моральном духе войск, впервые после Крымской кампании столкнувшихся с врагом в Европе. Он настаивал на концентрации сил ближе, у Амьена, чтобы обеспечить свободу действий.

Шесть его противников, три англичанина и три француза, горячо настаивали на необходимости придерживаться первоначального плана. Сэр Джон Френч, проинструктированный Уилсоном после своего предложения идти на Антверпен, теперь утверждал, что любые изменения «сорвут» французский план кампании, и настаивал на выдвижении к Мобежу. Французы подчеркивали необходимость занятия англичанами левого фланга их позиций. Уилсон внутренне кипел по поводу «трусливого» предложения сосредоточиться у Амьена. Китченер заявил, что считает французский план кампании опасным и что вместо наступления, против которого «лично он возражает», союзникам следует дождаться наступления немцев и отразить оное. Спор продолжался в течение трех часов, пока Китченер, все равно не убежденный, постепенно не сдался. План существовал в течение пяти лет, и Китченер, зная о нем, с самого начала категорически его не одобрял. Теперь, когда войска уже плыли к континенту, ничего не оставалось, как согласиться, потому что не было времени составлять другой план.

В качестве последней тщетной попытки (или заранее продуманного шага, дабы снять с себя ответственность) Китченер, взяв с собою сэра Джона Френча, доложил обо всем премьер-министру. «Ничего не зная обо всем этом», писал Уилсон в своем дневнике, Асквит поступил так, как и следовало ожидать. Выслушав мнение Китченера и ознакомившись с точкой зрения, которую разделяли оба генеральных штаба, он согласился с последней. Сокращенный с шести до четырех дивизии, британский экспедиционный корпус начал действовать в соответствии с планом. Победу одержала инерция предопределенных планов.

Однако, в отличие от французского и германского военных министров, Китченер продолжал сохранять руководство военными усилиями, и его указания Френчу в отношении действий английских экспедиционных сил во Франции отражали желание ограничить потери на первых стадиях войны. Подобно Черчиллю, который, окинув взглядом весь комплекс задач перед британским флотом, одновременно приказал адмиралам в Средиземном море вступить в бой с «Гебеном» и избегать столкновения с «превосходящими силами», Китченер, думая о миллионной армии, которую ему еще предстояло создать, требовал от британского экспедиционного корпуса выполнения задач, несовместимых друг с другом.