Церемонии - Т.Э.Д. Клайн

Сарр посмотрел вниз на Бваду, которая свернулась рядом с его стулом и деловито вылизывала пухлую заднюю лапу, растопырив пальцы и распустив блестящие когти. Во внезапной тишине она остановилась на секунду и взглянула наверх, потом вернулась к своему занятию.

– Можно подумать, что она просто добродушная старушка, – сказала Дебора, – но все это только притворство. Я видела, как она порвала руку брату Иораму.

– Ничего серьезного, – торопливо сказал Сарр, заметив беспокойный взгляд Кэрол. – Она не хотела никому навредить, как и брат Иорам. Простое недопонимание, только и всего. Не сошлись характерами.

И все же воспоминания о городе и та старая, глубокая привязанность, которую он ощущал теперь уже почти непроизвольно всякий раз, когда видел кошку, ненадолго отступили. Перед глазами у Сарра была другая картина: крик боли, в лесу стремительно исчезает серая тень, и он бросается сбивчиво извиняться, а брат Иорам яростно глядит, как его ладонь медленно наполняется кровью.

Лукаво сердце человеческое более всего и крайне испорчено; кто узнает его?

Как прав был Иеремия! Сколь бесконечно загадочен мир и все живущее в нем!

Сарр внезапно осознал, что Кэрол спрашивает что-то о его путешествии, и у него начинается пульсирующая головная боль. Алкоголь понемногу выветривался.

– Больше почти нечего рассказывать, – сказал он, – я не очень много запомнил. Помню драку перед баром и как один мужчина выплевывал зубы, детей, которые бросали игральные кости о стену на детской площадке, помню, как скандалила какая-то пара: мужчина орал на женщину, та орала в ответ, и оба швыряли друг другу под ноги бутылки и, клянусь, самые настоящие лампочки, до тех пор, пока весь тротуар не покрылся битым стеклом. Вы, может быть, скажете, что мне следовало вмешаться, но я придержал язык и продолжил идти на север.

Сарр ненадолго умолк, пораженный яркостью воспоминаний. Он гадал, что думает о нем Кэрол. Покажется ли он ей болтуном или дураком – или праведным героем собственного повествования? В том уголке его существа, где обитали самые темные мысли, некстати зашевелилось пробуждающееся вожделение, но Сарр его поборол.

Кэрол прекратила есть и смотрела на него нахмурившись.

– Не могу поверить, неужели все это произошло накануне Рождества! Это так отвратительно! Где прятались все приличные люди?

– Наверное, по домам, – сказал Сарр. – Я видел только тех, кто остался на улице. И все они казались безумными, и никому не было ни до чего дела. Все разговаривали сами с собой, пели как пьяные, махали руками в воздухе или во весь голос кричали на кого-то мне невидимого. Помню, мимо меня спотыкаясь прошел громадный, как медведь, негр, который разговаривал сам с собой двумя разными голосами. А за ним шел тощий белый мужчина – первый, которого я увидел в этом районе, – он смеялся, тыкал пальцем и делал знаки руками, как на параде клоунов, как будто хотел сказать: «Смотрите, он же псих!» – Сарр покрутил пальцем у виска. – Думаю, второй был куда безумнее первого.

И все вокруг было уродливым, безумным и испорченным. Я все время напоминаю себе, ровно как вы сказали, что весь остальной город не такой, не может быть таким же. Но все равно я помню только это. За целый день я не съел ничего, кроме одной шоколадки. К тому времени как дошел до верхнего конца острова, я был не в себе, в почти полуобморочном состоянии. Впереди лежали только лес и поля для спорта. Севернее идти было некуда, так что я развернулся и пошел обратно. Сегодня мне ни за что не удалось бы пройти столько миль на пустой желудок и без передышки, но тогда я был моложе и склонен к крайностям. – Сарр посмотрел мимо остальных, мимо раковины, занавесок и сетки на окне в темноту воспоминаний. – Ночь, которую я выбрал, была очень длинной, самой длинной в году, и я начинал гадать, доведется ли мне снова увидеть солнце. Каждый раз, оказавшись рядом с облаком пара, я старался пройти в самой его середине в надежде немного согреться, но к тому времени у меня так стучали зубы, что я боялся, как бы они не раскололись как фарфор, а ветер продувал мою дубленку насквозь. Казалось, я целую вечность брел мимо бесконечной череды грустных черных лиц; они были повсюду, в окнах, переулках и дверных проемах и говорили, не обращаясь ни к кому определенному.

Но наконец небо начало понемногу светлеть, я прошел две или три мили на юг и осознал, что уличные фонари погасли. От этого вокруг стало как будто получше, и я впервые подумал, что, возможно, был слишком строг и поторопился всех осудить. – Краем глаза он заметил, как Дебора едва заметно кивнула. – Я сказал себе: люди вокруг кажутся безбожниками только оттого, что никто не научил их правде, а то, что некоторые ведут себя как безумцы, еще не значит, что все они выжили из ума.

И в эту секунду, как будто чтобы это доказать, человеческий поток расступился, и я увидел, что навстречу идет изысканный на вид мужчина с кожей кофейного цвета. Он был немолод, но держался прямо. На нем были длинное серое зимнее пальто с обмотанным вокруг шеи шарфом и модная шляпа с заломом, в руке мужчина держал длинный черный зонт с блестящей деревянной ручкой. Солнце только всходило, и я наконец вспомнил, какой сегодня день, – наступило воскресное утро, – и сказал себе: «Видишь, вот добрый человек, наверное, по пути в церковь. В городе все-таки осталось несколько приличных людей». Но когда он подошел ближе, я понял, что он меня не видит. Его глаза как будто остекленели и смотрели на что-то прямо перед ним, и он рычал себе под нос такое, что я не могу повторить даже в гневе.

И я немедленно понял, где оказался и где блуждал всю ночь. Я понял, что Всемогущий послал мне видение. Замерзшие улицы, беззвездное небо и исходящая паром земля… Кое-где адское пламя подбирается особенно близко к поверхности, и я только что прогулялся по одному из таких мест.

Это, разумеется, было предупреждением. Я выбросил из головы все мысли о деньгах и пошел дальше на юг, следя за тем, чтобы река всегда оставалась справа.

По крайней мере, теперь я знаю, что даже самая длинная ночь однажды заканчивается. К тому времени как солнце поднялось над зданиями и стало теплее, я преодолел половину дороги до автобусного вокзала. Думал, что теперь-то наверняка оказался в обычном мире и вся порочность осталась позади, так что, поравнявшись с открытым пространством за коваными воротами, со статуями и большим греческого вида строением, – университетом, где учился Джереми, как оказалось, – я решил, что наконец могу ненадолго присесть и дать отдохнуть ногам. Я видел, что в конце улицы за перекрестком поблескивает река и к воде спускается узкая полоска парка; там, судя по всему, было предостаточно скамеек. К тому времени мои скитания начали сказываться, и я страстно хотел передохнуть.

В воскресное утро в парке оказалось на удивление много пожилых людей, они выгуливали собак или просто смотрели на реку, и все выглядели приятными, миролюбивыми и довольными жизнью. Я знал, что наконец оказался среди своих. Видит Господь, это было настоящее облегчение. Несколько скамеек были уже заняты, но чуть подальше, вдали от остальных, я заметил скамейку, на которой сидел один лишь крошечный старичок, закутанный в пальто и шарф так плотно, что наружу торчала только его розовая макушка с венчиком белых волос. На коленях у него лежал коричневый бумажный пакет; я решил, что он собирается позавтракать. Но когда я сел на другом конце скамейки, он подобрал пакет и встал, как будто не любил посторонних. Мне было уже все равно. Внезапно я почувствовал такую усталость, что чуть ли глаза не слипались. Но я помню: проходя мимо, старик остановился и посмотрел на меня, и когда он улыбнулся, все его лицо как будто засветилось. Он напомнил мне моего деда или даже отца, когда тот бывал в хорошем настроении, например, после службы. Думаю, я задремал, ненадолго, всего на несколько секунд, потому что, когда я открыл глаза, старик все еще стоял передо мной с озабоченным видом. Но потом увидел, что я в порядке, кивнул и вроде как подмигнул. Потом сунул бумажный пакет в урну и пошел прочь, напевая себе под нос какую-то странную песенку.