Даль сибирская - Василий Шелехов

– Но у тебя, наверное, девушка есть?

– Девушка?.. Н-нет, нету… девушки…

– А почему ты так неуверенно говоришь?

Волегжанин смущённо пожал плечами, Вера подозрительно смотрела на него: Семён явно недоговаривал, скрывал что-то. Нетрудно было догадаться, что.

– Не надо, Семён, хватит, поставим на этом точку. Ты и так сделал для меня очень много. Я по гроб жизни останусь перед тобой в долгу. У тебя своя жизнь, у меня – своя. Прощай!

Волегжанин, однако же, потянулся вслед за девушкой. На выходе из парка она легонько толкнула его в плечо, иди, мол, своей дорогой, непринуждённо бросив:

– Ну, всего! – И посмотрела внимательно, печально, любовно, но не зазывно.

– Всего! – с грустью отозвался Семён и с трудом проглотил откуда-то подкативший к горлу сладкий комок.

Отойдя метров на тридцать, Вера почувствовала спиной пристальный взгляд парня, обернулась, помахала ему рукой. Он ответил прощальным жестом.

По дороге в общежитие Волегжанин прокручивал в памяти встречу с Верой. Просьбу начальника, общественное поручение, он выполнил и с чистой совестью мог бы, как сказала Вера, поставить точку, забыть случившееся и виновницу чрезвычайного происшествия, да вот никак не забывается, стоит перед глазами!.. Вера… Не красавица ведь, и ростом, и телом невеличка, девчонка ещё совсем. Ушла, но будто стоит перед ним… Личико кругленькое, носик кнопочкой, на конце подбородка ямочка, милая такая ямочка… А как она посмотрела на прощанье – долгим благодарным взглядом!.. Да-а, приятно делать добро и получать благодарность за это. Любопытно, избавится ли Вера от беременности?.. Впрочем, какое ему до этого дело?! А всё ж таки жалко Веру, вот жалко и всё!.. Они сейчас с матерью, об этом думая, извелись, испереживались, небось и ночью не спится им. А помочь – как? Чем?.. Да ничем он не сможет помочь. Один раз помог, из-под колёс поезда выдернул – и хватит с него! Довольно! Пусть сами расхлёбывают!..

Привык он, слесарь вагоноремонтного депо, к беззаботной холостяцкой жизни, в которой всё просто, грубо, нерушимо, никаких проблем нет и быть не может в принципе. Самое ходовое, любимое выражение у общежитской холостёжи – «наплевать и размазать!». И это очень удобно и правильно. Но вот о Вере и её судьбе он не посмеет так сказать даже мысленно.

Однако что-то менять в своей жизни из-за этой истории он не намерен. Да и глупо было бы слишком уж в эти дела вникать, голову себе морочить! У него ведь всё в порядке, он по жизни катится, как сыр по маслу: отстоял смену, заправился в столовке, выспался на казённой койке, в клуб сбродил, за бабой приволокнулся – что ещё молодому да здоровому мужику надо? Абсолютно ничего!

В комнате на четверых, где обитал слесарь Волегжанин, как обычно по вечерам, азартно резались в карты. Только и слышалось: «Бей, Леха, козырем!», «Мы их сейчас умоем!», «Вот это взятка!», «Хах-ха! Вы в третий раз дураки!» Семён с размаху рухнул на кровать, не снимая ботинок, закинул руки за голову, предался воспоминаниям о давних временах, о доармейской, деревенской жизни, о рыбалке и охоте, о работе в колхозе, о первой любви.

Родился и вырос Семён в глухой таёжной деревеньке Средней Гоголевке в тринадцать дворов. Там этих Гоголевок было три: Верхняя в восьми километрах вверх по течению Вилюйки, такой мелководной и узенькой, что и речкой-то не назовёшь. Верхняя Гоголевка прозябала совсем медвежьим побытом. А самая крупная, Нижняя, приткнулась к железнодорожной ветке, что проложена от Транссибирской магистрали на Лену. В Нижней и контора совхозного отделения, и магазин, и клуб, и медпункт. Средняя от Нижней в десяти минутах ходьбы, так что это деление на две деревни можно считать условным.

По иронии судьбы девки в гоголевской глухомани оказались в дефиците: на шестнадцать парней жениховского возраста всего семеро, да и тех браковали ребята, румяны и грудасты, но глуповаты, грубоваты, как говорится, ни на ухо шепнуть, ни за попу ущипнуть!.. Из клуба после кино или танцев молодёжь разбредалась не парочками, а гурьбой, парни отдельно от девок!

Завидных девчат было только две: высокая, большеносая и длинноногая Альбина Гурова в Нижней Гоголевке да Тоня Терентьева в Средней. Дом Волегжаниных через два дома от терентьевской усадьбы. Многие парни завидовали Семёну: именно ему должна была достаться Тоня. Да и как же иначе! Сызмальства знали друг дружку, ещё детьми вместе играли в жмурки, в палочку-застукалочку, в лапту. Да дело не только в том, что вместе росли и жили по соседству, лучшей пары для девки на выданье, чем Семён, в гоголевской глухомани не сыскать: тракторист, добытчик, крепыш, в клуб приходит всегда в отутюженном костюме и белоснежной рубашке – чем не первый парень на деревне?!

Тёплыми летними вечерами подолгу сидели влюблённые на скамейке возле терентьевской усадьбы, «щухарили», то есть обнимались, целовались, беседовали, строили планы на будущее, но, поскольку по обоюдному согласию свадьбу отложили до возвращения Семёна с армейской службы, запретную черту не переступали. Заповеданный отцами-дедами неписаный закон крепко держал в рамках телесной и душевной чистоты.

Да и как было не любить Антонину?! Уж такая-то она весёлая и пригожая! Всем взяла: и лицом белым, чистым, с румянцем на щёчках, и голосом грудным, бархатным, с нежным постаныванием, и кокетливыми ужимками. То, чего у гоголевских девчат и в зародыше не водилось, у Тонюшки имелось в избытке, и она великолепно владела своими природными преимуществами. Ах, как она восхитительно смеялась, ну прямо-таки будто колокольчики серебряные звенели! Как мило она то поджимала, то растягивала, то выпячивала вперёд трубочкой свои пухлые сладкие губки! Ни дать ни взять – артистка! А её игривые, шаловливые потягивания, изгибания, подёргивания плечами и головушкой напоминали кошачьи ухватки. Да-а, умела подать себя Тонюшка и в клубе на вечёрках, и в гостях, на гулянках, умела вызвать в ком восторг, а в ком и зависть. Сама природа заложила, знать, в неё кошачье-тигриную жажду наслаждаться своим молодым здоровым телом. Вот в этом-то и таилась беда…

В свой срок родня и соседи проводили Семёна в армию. Он служил в военно-воздушных войсках на Дальнем Востоке, аккуратно писал письма родителям и невесте. Но не прошло и полгода, как Тоня выскочила замуж за Женьку Козырева. Вне себя от негодования, Семён написал домой, что Тоня похожа на пакостливую кошку, которая только и ждёт, когда хозяева отойдут от обеденного стола, чтобы вскочить на него по-воровски и поскорее съесть оставшиеся там объедки.

Душа у Семёна всегда была нараспашку, и потому сердечных тайн от сослуживцев быть у него не могло. Утешая товарища, они советовали ему не казниться попусту, не мечтать о несуществующей любви до гроба, а жить беззаботно в своё удовольствие, изредка при случае «сбивать охотку», бабья, дескать, на наш век хватит, этого добра всегда и везде сколько угодно.

И вот, вроде в отместку Антонине, Семён поспешил потерять девственность, согрешил с фельдшерицей Людмилой Захаровой, женой кадрового офицера, по дороге от военного городка до железнодорожной станции, где ей надо было получить медикаменты. В большом городе человек затерян от любопытных глаз, как в дремучей тайге, а в малом людском сообществе всё известно всем. Эта Людмила беззастенчиво погуливала, перебрала, по слухам, едва ли не весь офицерский состав городка. Захаров знал, разумеется, о «слабости» своей супруги, но смирился с этим: не разводиться же со скандалом, не выставлять же тайный позор семьи на судебное посмешище, не разлучаться же с двумя малыми детьми, обрекая их на сиротство?!