Полтавское сражение. И грянул бой - Андрей Серба

Значит, штурму Батурина быть при любых обстоятельствах! Разве успех баталий и захват городов зависит только от численности солдат, количества пушек, высоты крепостных стен? Разве не могут отказаться сражаться против единоверцев и недавних товарищей по оружию оставленные Мазепой в крепости полковые казаки, как сделали это есаул Скиба, сотник Головля и неизвестный князю куренной атаман, сбежавший от изменника-гетмана уже из шведского лагеря? Да и разве все сердюки Чечеля очутились среди защитников Батурина по доброй воле?

Из рассказов бывалых генералов и по собственному боевому опыту Меншиков знал, что на конечный результат любого сражения влияет множество причин, порой самых незначительных и не берущихся в планах военачальников в расчет. Кто знает, возможно, и при штурме Батурина решающую роль сыграет именно такая причина, которую ни он, ни Чечель не могут предвидеть? Поэтому вопрос о штурме гетманской столицы решен окончательно, и да здравствует Господин Великий Случай!

Первый штурм был предпринят днем. Вначале собранные в одно место русские орудия открыли огонь по небольшому участку крепостной стены, затем на приступ двинулись два пехотных полка, немного позже — третий. Конечно, Меншиков понимал, что стрельба маломощных полковых пушек почти не причинит вреда валу и стенам, однако будет моральной поддержкой своей пехоте и приведет к потерям среди вынужденных появиться на стенах защитников крепости.

Штурм захлебнулся, едва начавшись. Частый и меткий огонь картечью остановил атакующие колонны еще на подходе к валу, а когда пристрелявшиеся чечелевские пушкари стали засыпать их разрывными бомбами, те начали пятиться. Напрасны были команды офицеров продолжать движение вперед, не дала результата попытка нескольких смельчаков-сержантов, бросившихся бегом к стенам, увлечь за собой солдат — шрапнель поражала атакующих рядами, а осколки рвущихся бомб выкашивали вокруг себя людей десятками. Провожаемые хохотом и улюлюканьем защитников Батурина, штурмующие начали отступать, а вслед им с вала скатились с полдюжины бочек со смальцем с приколотыми записками, в которых русским предлагалось загодя смазать салом пятки, чтобы успеть удрать при появлении казаков Мазепы и кирасир короля Карла.

Марыся наблюдала за неудачным штурмом вместе со Скоропадским. Она впервые в жизни видела залитое кровью и заваленное убитыми поле сражения, стонущих раненых, проносимых мимо нее на носилках или ковыляющих при поддержке товарищей. Особенно тягостное впечатление произвели на нее получившие тяжелые ранения солдаты, которых уже ничто не могло спасти от смерти. Санитары попросту не обращали на них внимания, оказывая помощь тем, кто мог выжить и нуждался в скорейшей перевязке или доставке на операционный стол. Брошенные на произвол судьбы, осыпаемые картечью и пулями, затаптываемые в беспорядке отступающими товарищами, эти бедняги из последних сил уползали от рва, оставляя за собой в грязи кровавые полосы.

Как не походило это на геройские атаки и победные штурмы неприступных крепостей, о которых прежде слышала Марыся от ухаживавших за ней офицеров. Чувствуя подступавшую к горлу тошноту, зажимая нос от запаха свежей крови и порохового дыма, она в конце концов не выдержала:

— Иванку, — обратилась она к Скоропадскому, равнодушно наблюдавшему за происходившим, — но это не сражение, это... побоище. Христиане безжалостно убивают христиан, обрекают раненых на телесные страдания и душевные муки.

Тот в ответ рассмеялся.

— Христиане убивают христиан? Покажи, где ты видишь христиан? Человек, спрятавший крест под солдатским мундиром, перестает быть сыном Божьим, несущим ближнему любовь и радость, а становится воином, взявшим в руки оружие для убийства себе подобных и уничтожения трудов их. Ты смотришь на гренадера, что собрал в подол свои кишки пополам с грязью в надежде, что Божье заступничество либо искусство хирурга спасут его, и плачешь от сострадания к нему? А ты бы спросила, для чего сей раб Божий, залив водкой глаза, лез на вал чужой крепости? Нести слово Божие или проповедовать любовь к ближнему? Нет, чтобы всадить свой штык-багинет в брюхо сердюку и выпустить из него кишки, как делал это прежде с поляками, шведами и прочими недругами, да только на сей раз судьба распорядилась по другому. Это война, Марысенька, и на ней нет христиан, а есть солдаты, которые сегодня убивают, а завтра умирают сами.

— Но это так страшно!

— Страшно? С чего бы? Чечель — истинный запорожец, и коли судьбе было угодно заставить его сражаться с православными, он делает это по-рыцарски. А знаешь, как поступил я, когда шведы-паписты начали первый штурм Стародуба? Я позволил им докарабкаться до половины высоты вала, после чего смыл всех в крепостной вал расплавленной смолой. Прежде чем передохнуть, они там визжали и корчились, как грешники в аду. А разве не мог бы сейчас Чечель бросить вслед отступающей русской пехоте свою конницу и, раньше чем к ней подоспели бы на помощь мои казаки или царские драгуны, вырубить и перетоптать ее наполовину? Чечель не хочет лишней крови, он лишь защищает Батурин, и не больше. А может, дело вовсе не в нем, — задумчиво сказал Скоропадский. — Легко ли его казакам, особенно полковым реестровикам, сражаться с русскими солдатами, с которыми они столько лет плечом к плечу дрались со шведами и поляками Лещинского? Чтобы воевать по-настоящему, нужны злость или ненависть к противнику, а их нет покуда ни у русских, ни у мазепинских казаков. Но у русских после неудачного штурма и гибели товарищей они появятся, и при дальнейших штурмах отношение атакующих и обороняющих друг к другу может резко измениться.

— Иванку, ты говоришь о новых штурмах? — ужаснулась Марыся. — Но зачем они? Ты можешь сказать Меншикову о подземном ходе в Батурин, и его захват не потребует стольких жертв, как новые — я уверена, бесплодные! — атаки крепости.

— Совершенно верно, и это я мог бы сделать еще до начала первого штурма. Но что мы с тобой в таком случае выиграли бы? Меншиков, желая выслужиться перед царем, хочет захватить крепость лишь своими войсками, оставив меня с казаками не у дел. Почему бы ему не бросить нас тоже на приступ, допустим, в другом месте, чтобы мы отвлекли на себя часть сил обороняющихся, ослабив этим их сопротивление его солдатам? Вместо этого он приказал мне обеспечить охрану лагеря и не допустить нападения на него возможных сторонников Мазепы. Откуда им взяться, если вся округа на два десятка верст вокруг Батурина под неусыпным надзором моих разъездов, а о каких-либо мазепинцах нет ни слуху ни духу? А дело просто: князь первым сообщил царю о гетманской измене, теперь надеется отличиться как разоритель его мятежной столицы. Но пусть обломает себе на крепостных стенах зубы, и когда всем станет видна тщетность его потуг, я спасу его от позора поражения — сообщу о подземном ходе в город. Слава разорителей мазепинского оплота должна принадлежать князю и мне! Иначе для чего мы все затевали, Марысенька?

— Это так, но... Новые штурмы — это новые сотни убитых, увечных, новая кровь и горе, — уже менее эмоционально сказала Марыся.

— Но разве виновники этому мы, а не тщеславие Меншикова? Если ему не жалко своих русских солдат, почему их должны жалеть мы, казачий полковник и польская княгиня? Не думай о битве за крепость, Марысенька, а лучше еще раз вспомни, что нужно ответить князю, вздумай он узнать, откуда тебе известно о батуринских подземельях и тайном входе в них...