Остров тысячи тайн: невероятная история жизни двух ученых на необитаемом острове - Джилберт Клинджел

границы обитаемого людьми мира, и только существа, обладающие предельной приспособляемостью, имеют шансы выжить в тесном соседстве с человеком вне зоопарков и заповедников. Фламинго приспособляемостью не отличаются, и, если раз и навсегда не оградить их от посягательств извне, недалек тот час, когда они бесследно исчезнут с лица земли. Словно предчувствуя, что после фламинго ей уже не создать ничего подобного, природа наделила их таким великолепием осанки и оперения, какого не встретишь ни у одной другой птицы такого же размера. И если в ближайшие сто или двести лет фламинго будут полностью истреблены – а это, как я думаю, более чем вероятно, – они блистательно завершат историю существования всего их рода.

Природа не ограничилась тем, что создала в лице фламинго одну из красивейших птиц на земле. Фламинго – птица-парадокс. Если, хватая добычу, огромное большинство птиц выбрасывает клюв вперед, фламинго поступает как раз наоборот: изгибает шею вниз и назад, приближает голову к самым ногам, клюв поворачивает верхней челюстью вниз и собирает, как ложкой, улиток церитеумов. Медленно ступая по воде, фламинго качает головой вверх-вниз и хватает клювом улиток, поворачивая клюв «вверх ногами». По краям клюв снабжен густым гребнем, или цедилкой, через которую процеживается случайно захваченный ил и вода. Помимо всего прочего, удивительно еще и то, что добыча фламинго – улитки церитеумы – необычайно малы: на ладони их свободно уместится несколько сот; некоторые птицы, будучи вдесятеро меньше фламинго, способны глотать куда более крупную добычу. Лишь астрономическое обилие этих улиток дает фламинго возможность существовать на столь микроскопической диете.

Как бы то ни было, фламинго прекрасно приспособлены к тому образу жизни, который они ведут. Их длинные ноги – идеальный орган для многочасовой ходьбы по озерам и прудам, а их не менее длинная шея компенсирует высокую посадку корпуса своей способностью пригибаться низко к земле. При таком долговязо-приземистом складе тела фламинго никогда не намокает и чувствует себя отлично среди водной стихии; всякое другое анатомическое строение менее соответствовало бы условиям его существования.

Не зная, что предпринять, я взобрался на единственное росшее на острове дерево, своим узловатым, перекрученным стволом наклонявшееся к востоку, и, медленно поворачиваясь, осмотрел в бинокль весь горизонт. Озеро было пустынно: на мили вокруг лишь белые барашки волн да длинные полосы взбитой ветром пены. Фламинго и след простыл. Приподнимаясь на цыпочки, чтобы заглянуть как можно дальше за кромку воды, и то и дело отнимая от глаз бинокль, чтобы сохранить равновесие, я еще раз обшарил горизонт и уже был готов отказаться от всякой надежды, как вдруг далеко на севере мне почудилось смутное розоватое мерцание. Я напряг зрение, но так и не мог разобрать, что это такое. Временами мерцание бесследно исчезало, и меня охватывало сомнение, действительно ли я вижу его. Оно было до того слабым, что я уже совсем решил не придавать ему никакого значения и отправиться в обратный путь, но в последний момент заколебался: а что, если это все-таки фламинго?

По чести говоря, я до такой степени устал и упал духом, что мне было почти все равно, если бы так и оказалось на самом деле.

Итак, я нагрузил лодку и вновь пошел вброд по озеру. К моему ужасу, дно опять начало опускаться – очень скоро я оказался по шею в воде – и, что еще хуже, стало неровным. Между тем скорость ветра достигала по меньшей мере тридцати миль в час, и я то и дело уходил с головой под воду. Не в силах больше противостоять напору ветра и волн, я решил облегчить лодку – это был единственный выход из положения – и выбросил за борт продовольствие общим весом около двадцати фунтов и парусиновую койку (кстати сказать, она нашлась несколько дней спустя на дальнем конце озера), оставив себе лишь фотоаппарат, запас фотопленки, галлон пресной воды и палатку, которая была настолько легка, что ее весом можно было пренебречь. Закончив разгрузку, я в изнеможении повалился на дно лодки. Тем временем меня быстро относило ветром все дальше и дальше от того места, где виднелось розоватое мерцание, и если бы я не принял никаких мер, то в скором времени оказался бы там же, откуда отправлялся в путь несколько дней назад. С трудом сохраняя равновесие, я поднялся на колени, схватил шест от палатки и вступил в единоборство с волнами. Однако лодка почти не продвигалась вперед. Мне стало ясно, что, если не встать во весь рост и не начать толкать лодку изо всех сил, меня в скором времени прибьет к берегу. Тогда, отбросив всякую осторожность и рискуя всем, так как было мало надежды сохранить равновесие, я поднялся на ноги и отчаянно заработал шестом. Несколько раз я чуть было не перевернулся и спасал положение тем, что спрыгивал в воду, а затем снова забирался в лодку. Все же вскоре я освоился с качкой и научился сохранять равновесие, приседая и откидываясь назад всякий раз, когда накатывала волна.

Напрягая последние силы, я пересек глубокое место и выбрался на мелководье. Все это время борьба со стихией до такой степени поглощала меня, что я совершенно забыл о фламинго, и теперь, спрыгнув в воду и взглянув на север, прямо-таки воспрянул духом: они вырисовывались на горизонте сплошной массой, словно войска, полк за полком выстроенные для парада. До них еще очень далеко, но уже отсюда было видно, что численностью эта стая решительно превосходит все, что мне когда-либо приходилось встречать.

Фламинго стояли на суше, в которую незаметно переходило полого поднимавшееся дно озера. Идти стало значительно легче. К тому же на меня весьма ободряюще действовало то, что я видел перед собой. Вскоре расстояние между мною и стаей сократилось до мили; сторожевые птицы медленно отходили по мере моего приближения, то и дело издавая низкие крики. Основная масса фламинго на первых порах как будто не обращала на меня внимания, но когда я подошел ближе, разрозненные группы птиц, державшиеся на отшибе, стали прижиматься к стае. Воздух наполнился многоголосым ропотом, в котором звучали такая скорбь и отчаяние, что по спине у меня прошел холодок – ощущение, уже известное мне по первому знакомству с этими птицами. В этот момент солнце неслышно скользнуло за облака, и огромное пунцовое воинство вспыхнуло обжигающим багрянцем какого-то яростного, почти кровавого оттенка.

Когда я приблизился к стае на расстояние ста ярдов, всякое движение в ней прекратилось и птицы, все как одна, замерли на месте в сомкнутом строю. Я также остановился. По самому приблизительному