Викинг. Дитя Одина - Тим Северин

Кельи послушников располагались в северной части монастыря, и по ночам самые смелые из нас перебирались через вал, чтобы побывать во внешнем мире. Крадучись среди домов, выросших вокруг монастыря, мы из тьмы наблюдали, как живут обычные люди, подслушивали ссоры и разговоры, доносившиеся сквозь тонкие стены жилищ, детский плач, пьяные песни и храп. Мы таились, ибо жители, заметь они нас, могли донести аббату о наших вылазках. Когда такое случалось, кара бывала суровой. Лежи три или четыре часа ничком на земляном полу, тверди покаянную молитву, раскинув руки в виде живого креста, пока суставы не начнут скрипеть от боли, под надзором одного из самых грубых старших братьев, повторяй вновь и вновь «Господи, прости», «Верую в святую Троицу», «Господи, помилуй». Однако не миловали. Один из послушников, когда во второй раз донесли о его ночной вылазке, получил две сотни ударов плетью.

Неподалеку от монастыря, скрытая в лесу, стояла маленькая каменная часовня. Никому не ведомо, кто ее там построил и зачем. Монахи святого Киарана отрицали, что знают о ее происхождении. Это место не имело к ним никакого отношения, и они никогда не ходили туда. Маленькая часовня была заброшенной и пришла в ветхость, и таила в себе, как мы обнаружили, некий соблазн. Кто из послушников первым нашел непристойную статую, я не знаю. Этот первооткрыватель должен был обладать необычно острым зрением, ибо статуя пряталась среди камней, образующих вход в часовню, и заметить ее было почти невозможно. Тот, кто нашел ее, поведал о ней своим друзьям, они же в свою очередь сообщили другим послушникам, так что скоро это место стало своего рода местом паломничества. Мы нарекли этот камень Похабной Ведьмой, и большинство из нас в свой срок прокрадывалось в часовню поглазеть на нее. Изваяние было столь же дикообразно, как и любая из тех странных и злобных тварей, что изображаются в книжных миниатюрах. Она представляла собой старую голую женщину с тремя грудями, свисающими с морщинистого торса. Она сидела, расставив ноги и раскрыв колени, лицом к зрителю. Руками она раздвигала складки своего сокровенного входа, и на лице у нее была ангельская улыбка. Впечатление было одновременно соблазнительное и демоническое.

Разумеется, непристойных разговоров, вдохновленных откровениями Похабной Ведьмы, велось предостаточно, но для большинства то были невежественные рассуждения, ибо у нас почти не было возможности встречаться с женщинами. Пожалуй, чудовищная поза Похабной Ведьмы скорее действовала устрашающе. Кое-кто из послушников был так испуган и отвращен видом статуи, что после созерцания оной вряд ли когда-либо осмелился прикоснуться к женщине.

Чего нельзя сказать обо мне. Противоположный пол вызывал у меня сильнейший интерес, и я немало времени потратил, придумывая способ завязать знакомство с особой женского пола моего возраста. Это было почти невозможно. Вся наша община состояла из мужчин, и единственными посетителями-женщинами были те, кто приходил из соседнего селенья в лазарет или на богомолье. К несчастью, среди них мало было молодых и привлекательных. Порой молодую незамужнюю женщину можно было увидеть среди паломников, приходивших на поклон в монастырь, и мы, молодые монахи, смотрели на нее как зачарованные, говоря себе, что нет ничего дурного в нашем любопытстве, ибо искушение было слишком кратким — паломники проводили в монастыре час-другой и исчезали из нашей жизни навсегда.

Долгожданную возможность встретиться с женщиной моего возраста предоставил мне, сам того не желая, брат Айлби, библиотекарь. Наш хранитель книг столь пекся о благополучии драгоценных фолиантов, что завертывал все ценнейшие книги в полосы льна и хранил их в отдельных кожаных сумах, дабы защитить от порчи. Однажды он решил, что сума, в которой хранилась собственноручная копия Библии, сделанная святым Киараном, — та самая книга, которую показывали Доннахаду в день, когда меня как раба передали монастырю, — так вот, сума эта нуждается в починке. Для любой другой книги в библиотеке брат Айлби заказал бы новую суму у лучшего кожевника в поселении, просто послав записку с нужными размерами, ее бы сделали и принесли уже готовую. Однако же сия сума была особенная. Утверждалось, будто святой Киаран самолично сшил ее. Так что выбросить и заказать новую — о том и речи не могло быть. Но старая сума так износилась, что уже не соответствовала памяти о святом, и кожа была распорота как раз поперек чуть зримых пятнышек, которые, как считалось, остались от пальцев Киарана. Брат Айлби решил доверить починку мастеру, жившему в поселении, человеку по имени Бладнах, который владел искусством длинного слепого шва. Это когда игла не протыкает кожу насквозь, но поворачивается внутри нее и выходит с той же стороны, где вошла, так что саму нить не видно. Однако делать длинный слепой стежок на старой и хрупкой коже — дело рискованное. Нацелить иглу следует сразу куда надо, ибо второй попытки не будет, нельзя вынуть иглу и воткнуть снова, ибо кожа может не выдержать и разорваться. Однако же брат Айлби хотел, чтобы сума святого Киарана была поправлена именно таким образом, дабы на неискушенный взгляд повреждение вовсе не было заметно. Бладнах был единственным мастером, способным это сделать. Бладнах был калека. Он от рождения был сиднем, ноги у него не работали, и по своей мастерской передвигался он на костяшках, хотя и с замечательным проворством. Такой способ передвижения, разумеется, развил в его руках и плечах силу необычайную, и толщины они были необыкновенной, что, однако, вовсе не требуется человеку, которому нужно всего лишь протыкать иглой толстую, жесткую кожу. Но коль скоро сам Бладнах прийти не способен, стало быть, снести испорченную книжную суму в мастерскую Бладнаха легче, чем носить самого Бладнаха в монастырь каждый день, пока он не закончит работу. Однако же сума с Бибилией святого Киарана столь ценна, что Айлби никак не может оставить ее без присмотра. И вот библиотекарь решил испросить дозволения, чтобы кто-то из монастырских отнес суму в мастерскую Бладнаха и сам оставался там, пока ее не починят. К тому времени я в библиотеке, читая книги, уже примелькался, и аббат согласился послать меня и поставил условие, что жить, есть и спать я буду не в доме кожевника, но в самой мастерской, не спуская с сумы глаз.

Ни наш аббат, ни библиотекарь не знали, что когда дело доходит до шитья очень тонкой кожи самыми мелкими стежками (ягнячья кожа очень тонка, и очень тонка одинарная некрученая льняная нить, так что нельзя использовать иглу, чтобы продеть ее, а можно только пропустить сквозь тончайший прокол размером с булавочную головку), в таких случаях работа почти всегда делается женскими руками. В случае с Бладнахом это были руки его дочери Орлайт.

Как мне описать Орлайт? Далее спустя столько лет я чувствую, как сжимается мое горло, стоит мне только вспомнить о ней. Ей было шестнадцать, и была она так тонка и изящна, как ни одна другая из всех виденных мной женщин. Лицо у нее было совершенно необычных очертаний, изящество скул подчеркивали небольшие ямочки на щеках, а мягкий овал лица сходился к маленькому точеному подбородку. Носик у нее был короткий, прямой, рот безупречный, а глаза темно-карие и невероятно огромные. Волосы у нее были каштановые, но их можно было принять за черные, столь темны они были рядом с ее необычайно бледной кожей. Среди всех образцов она была истинным образчиком прекрасной женщины, и она очень тщательно следила за своей внешностью. Я никогда не видел ее с растрепанными волосами или одетой в несвежее платье, не отутюженное плоским камнем и не подходящее ей по цвету. Но самое странное то, что, когда я в первый раз увидел ее, она вовсе не показалась мне красивой. Меня провели в мастерскую ее отца, где, сидя на своей скамье, она вышивала женский пояс, и я едва взглянул на нее пару раз. Я совершенно не умел оценить ее необычайную красоту. Она показалась мне почти обыкновенной. Но через день я уже был пленен ею. В хрупкой грации изгиба ее руки, когда она наклонялась вперед, чтобы взять льняную нитку, или в летящей тонкости ее тела, когда она вставала и проходила по комнате, было нечто такое, что поработило меня. Она ступала осторожно, как молодая лань.