Миры Бесконечности - Акеми Дон Боумен

– Я всегда боялась того, на что они способны. Но, возможно, мои опасения были недостаточно сильны.

– А теперь? – спрашивает Гил, слегка склонив голову.

Я поднимаю глаза к небу, пытаясь осмыслить все, что увидела. Все, что знаю теперь.

Офелия спросила, смогла бы я жить рядом со своим убийцей. Я ответила, что не знаю наверняка, но хотела бы попробовать.

Справедливо ли давать кому-то шанс на искупление, а другому отказывать? Где проходят эти границы и почему мы выбираем тех, кому позволено их пересекать, а кому нет?

Если мы не способны понять, что означает «справедливость», «равенство» и «правота», то, возможно, Офелия говорила правду. Возможно, Бесконечность погрузилась в такой же хаос, который царит в мире живых.

– Как думаешь, любой ли заслуживает шанса стать лучше? – со всей серьезностью спрашиваю я. – Или существуют какие-то критерии, на которые мы никогда не сможем закрыть глаза?

– Думаю, несчастные случаи и поступки, совершенные умышленно, – совершенно разные вещи. Но, на мой взгляд, во время войны не имеет значения, кто прав, а кто виноват… важно лишь то, кто выживет. – Гил поджимает губы и внимательно смотрит на меня, словно пытается разгадать какую-то загадку. – Ты всегда ищешь в людях хорошее. Во всех и вся. Но так не может продолжаться вечно. – Он слегка ерзает на траве. – И рано или поздно кто-то тебя разочарует.

– Иногда находить хорошее в людях очень сложно. Но я верю, что так правильно. – Я перевожу взгляд на свои руки. – А вдруг, чтобы быть Героем, нужно не только спасать жизни или обладать небывалой храбростью. Но и знать, как уберечь свое сердце от тьмы, даже если она окружает тебя.

Гил делает глубокий вдох:

– Ты самый упрямый человек из всех, кого я когда-либо встречал. Представляешь?

– И ты считаешь, что я ошибаюсь?

Он смотрит на ветви над нашими головами:

– Я считаю, что уже поздно и в Поселении захотят услышать то, что ты узнала.

– Это их напугает, – серьезно говорю я. – И они станут еще упорнее стараться закончить войну.

– Так и должно быть.

– Ты всегда утверждал, что у нас мало времени. И если кто-то еще сомневался в этом, то теперь перестанут.

– Даже ты? – хмуро спрашивает он.

Я потираю лоб, чувствуя, как наваливается усталость.

– Ты постоянно подвергаешь сомнениям мою преданность, но последние два дня меня преследовали Колонисты, призрак и кошмарное чудовище, и я скорее всего скинула несколько килограммов. Так что давай не будем растрачивать наши великолепные аргументы попусту и просто сменим тему.

Уголок его рта дергается, но озорной блеск в глазах тут же сменяется внимательным взглядом.

И я чувствую, как мышцы на лице напрягаются, а щеки начинают гореть.

– Почему ты так на меня смотришь?

– Почему ты выпрыгнула из летуна? – спустя пару мгновений спрашивает он, но в его голосе больше не слышно резких ноток.

Я ерзаю на траве, старясь не смотреть на засохшие пятна крови, которые покрывают одежду.

– Потому что решила, что лишь так Ахмет и Тео смогут спастись.

Гил пристально смотрит мне в глаза:

– Ты пожертвовала собой ради Сопротивления?

– Не ради Сопротивления, а ради людей. Кроме того, я почти не сомневалась, что через какое-то время за мной вернутся.

«Вернее, я надеялась, что кто-нибудь сделает это», – думаю я, но тут еще одна мысль заставляет меня нахмуриться:

– Раз ты здесь, значит, они благополучно добрались до Поселения?

– С ними все в порядке. Хотя найти тебя оказалось нелегко, – говорит он. – Может, Ахмет и понимает, как перемещаться по изменяющимся ландшафтам, но поиск нужного – совершенно иное.

– Я сожалею. И не хотела подвергать опасности остальных, – отводя взгляд, говорю я.

Некоторое время мы сидим в тишине.

– Ты совершила очень храбрый поступок. Тебе не за что извиняться. – И прежде чем я успеваю обдумать ответ, Гил добавляет: – Скоро стемнеет, а нам предстоит долгий путь.

Мы пробираемся через джунгли, держась в нескольких метрах друг от друга. Из-за этого мы не разговариваем, и мне даже удается залечить некоторые раны на руках.

Но когда наступает ночь, становится все труднее рассмотреть, куда ступаешь, так что я сокращаю разделяющее нас расстояние, чтобы не отстать больше.

Через какое-то время Гил останавливается у увитого лианами и колючими листьями дерева. А как только я дохожу до него, подстраивается под мой шаг и вытягивает руку перед собой. На его ладони вспыхивает маленький белый огонек.

С мгновение он смотрит на меня. Свет смягчает тени на его лице, и мне отчего-то становится трудно отвести взгляд. И приходится приложить усилия, чтобы вновь направить все свое внимание на дорогу.

Мы продолжаем спускаться по неровной тропинке, проваливаясь во влажную почву и мокрые листья. Я смотрю на огонек впереди в надежде отвлечь свои мысли, но любопытство затмевает все остальное:

– Ты встречал Кошмарников в герцогстве Войны?

Его молчание говорит за него.

– Когда он окутал меня, мне показалось, что я слышала твой крик, – признаюсь я чуть громче шороха листвы под ногами. – Ощутила твои страхи.

Его шаги замедляются, а следом и мои.

– Но они были связаны не только с пытками, но и с опасением быть брошенным. – Я старательно не смотрю на него. – Ты боишься, что тебя снова оставят?

Он вздыхает:

– Мои страхи… сложны. И хотя Кошмарники не показывают образы, ты прекрасно все ощущаешь. И я чувствую себя запертым в коробке, в замке которой кто-то поворачивает ключ. Кто-то, кого я знаю и люблю. Я чувствую себя запертым, ограниченным маленьким пространством, из которого никогда не смогу выбраться, какие бы усилия ни прилагал.

– Ничего удивительного в том, что ты боишься лишиться свободы, – говорю я. – Думаю, все жители Поселения боятся этого. Разве не за это мы боремся?

Он качает головой:

– На самом деле я больше боюсь, что меня предадут.

Огонек в руке Гила отражается в изогнутых ветвях деревьев, нависающих над нами.

– Знаю, ты пережил в Войне столько всего, что мне и не вообразить. И… мне не следовало так пренебрежительно относиться к этому. – Локоть начинает покалывать от фантомных болей, вызванных воспоминанием Гила о том, как ему оторвали руку.

– Я показал тебе свои воспоминания не для того, чтобы вызвать сочувствие, – холодно замечает он.

– Это называется «сострадание», – огрызаюсь я. – Если люди не попытаются понять друг друга, то они никогда не перестанут воевать.