Две недели в сентябре - Роберт Шеррифф

Миссис Буллевант он написал подробное письмо, потому что с ней нужно было согласовать множество мелочей. Для миссис Хейкин было достаточно короткой записки, а для торговцев – открыток. Место для адреса на открытках пришлось оставить пустым, потому что мистер Стивенс, как ни странно, не мог в точности вспомнить название фирм, с которыми он имел дело; куда направлять просьбу к молочнику – в “Харрис и сын”, “Братья Харрис”, “Харрис и Ко” – или просто в “Харрис”? Удивительно: столько раз он видел на дороге тележку молочника и никогда не обращал внимания на название. Но жена-то должна знать. А если даже она не знает, придется адресовать открытку просто Харрисам.

Он отнес небольшую стопку писем наверх и оставил их на своем туалетном столике рядом с марками, которые он наклеит сразу же, как только узнает, что письма можно отправлять. К одиннадцати часам он уже спускался вниз, чтобы встретиться с детьми в “Кадди”, и пытался распутать странный клубок тревожных мыслей.

Разумеется, он был в восторге от перспективы провести на море лишний день и от великолепной возможности укрепить здоровье и набраться сил перед наступлением зимы; в субботу днем, вместо того чтобы тащиться на станцию и страдать от тесноты в душном вагоне, они опять с огромным удовольствием придут на пляж и будут нежиться на солнце и дышать свежим морским воздухом. И все же великолепие подобной перспективы не сразу позволило ему понять, что у нее есть и оборотная сторона: продление отпуска, конечно, означало, что он не сможет провести день перед выходом на работу дома и что трудовые будни от поездки на море будет отделять одна-единственная ночь.

Воскресенье – граница между возвращением домой из Богнора и возвращением в контору в понедельник – всегда было ценно тем, что смягчало резкий переход от отдыха к работе. Весь этот день мистер Стивенс возился в саду, приводя его в порядок; он косил газон, и сладкий запах свежескошенной травы успокаивал и придавал сил, чтобы наутро примириться с суровой действительностью. Но, в конце концов, нельзя же усидеть на двух стульях сразу!

Дело было не в трудностях, связанных с изменением планов; больше всего его беспокоило кое-что другое – кое-что связанное с “Прибрежным” и с миссис Хаггетт. Новость, которую жена сообщила ему прошлым вечером, потрясла его гораздо сильнее, чем он готов был признать. В некоторой степени их с женой чувства были схожими, но если она просто сочувствовала миссис Хаггетт, которую постигло жестокое и незаслуженное несчастье, то для него этот рассказ послужил подтверждением того, что он давно предвидел и чего боялся.

И тем не менее никакие предчувствия не смогли смягчить удар от постигшего его разочарования: удовольствие от отпуска было непосредственно связано с ощущением, что время, которое они проводят в “Прибрежном”, плотно втиснуто в череду других времен, за которые борются другие отдыхающие, тоже стремящиеся попасть в “Прибрежный”. Ему нравилось чувствовать сопротивление постояльцев, которые заселялись сюда до и после них; ему нравилось думать, что они, Стивенсы, своим приездом выгоняют из пансиона гостей, которые не хотят возвращаться домой, а когда уезжают сами, то уже следующим гостям не терпится занять их место.

И теперь это чувство внезапно угасло; никто не останавливался в “Прибрежном” до них, в августе, никто не поселится в их комнатах, когда они вернутся домой; они просто-напросто жили своей маленькой компанией в пансионе, куда больше никто не приезжает. Мистер Стивенс никак не мог справиться с досадой, которая то и дело застревала комком в горле: они ведь написали миссис Хаггетт еще в марте, чтобы та не поддалась искушению сдать их комнаты кому-нибудь другому.

Это как если бы Стивенсы взяли билеты в театр за несколько месяцев, а в итоге оказались в полупустом зале, из которого зрители тихонько уходили прямо во время представления. Уходили они потому, что сценарий был плохим, а сюжет – избитым, и в глубине души мистер Стивенс понимал: для театра настали плохие времена и смотреть этот спектакль больше не стоит, а он и его семья остаются в зале, аплодируют и пытаются подбодрить актеров только потому, что упрямо считают это своим долгом.

Он пытался заглушить подлый внутренний голос, который шептал: “Вам здесь тоже делать нечего! Люди уходят, потому что это никуда не годится, – так почему вы должны оставаться?”

Мистер Стивенс дошел до набережной и помедлил с минуту, глядя на море. Вдруг он ухватился за парапет, расправил плечи и стиснул зубы. Пусть остальные не приезжают, если им так угодно – угодно подводить миссис Хаггетт; пусть убираются, если не знают, что такое преданность, или забыли, что когда-то проводили здесь счастливые дни, – но его семья останется с миссис Хаггетт до конца.

Когда миссис Стивенс подошла к “Кадди”, все купались, но мистер Стивенс, как обычно, вернулся на берег чуть раньше остальных, и ей удалось спокойно поговорить с ним наедине. Она не успела еще ничего сказать, но он и так понял, что миссия увенчалась успехом, потому что, когда он вышел из купальни с полотенцем через плечо, она кивнула, улыбнулась и подала ему таинственный знак.

– Все в порядке! – зашептала она. – Билеты действуют в воскресенье! Я спросила дважды. Спросила у кассира и у начальника вокзала; они оба внимательно изучили билеты и сказали, что мы можем воспользоваться ими в воскресенье. Разве это не замечательно?

Мистер Стивенс уселся на ступеньках “Кадди” и начал растирать руки и ноги, подставляя их солнцу. – Ты записала время отправления поездов? – спросил он.

Она нырнула в сумочку и достала блокнот, в котором составляла списки покупок.

– Есть поезд в 10.45.

– Это слишком рано.

– Да. Я так и думала, просто записала на всякий случай. Потом в 13.30 и в 15.45.

– А во сколько тот, который отходит в 15.45, прибывает на Клэпем-джанкшен?

– В 18.08, – быстро ответила миссис Стивенс с гордым видом.

– Тогда он нам подходит, – сказал ее муж.

– Может, скажем им сейчас? – прошептала она.

– Нет, давай подождем до обеда – я хочу еще часок все обдумать. Все должно получиться, но лучше знать наверняка.

Они позволили себе еще разок подшутить над детьми, когда все собрались в кружок после купания и ели миндальные пирожные.

– Боже мой, – сказал мистер Стивенс с печальным вздохом, – остался всего один день… – И ему удалось незаметно для остальных подмигнуть жене.

Вдруг небо затянуло тучами, и ветер принес с моря мелкую морось – нечто вроде морского тумана, холодного и липкого. Мысли об окончании отпуска легли на плечи Дика, Мэри и Эрни тяжелым грузом, когда они возвращались по Сент-Мэтьюз-роуд в “Прибрежный” на обед.

Нельзя было придумать более подходящего момента, чтобы рассказать им, потому что, пока дети сидели за столом и с несчастным видом ели, за окном пошел тихий, беспросветный дождь. Казалось, он подвел под отпуском жирную черту, потому что, даже если завтра прояснится, это уже не поднимет им настроение. Завтра последний день, и чемодан будет стоять на лестничной площадке, раскрыв голодную пасть и готовясь проглотить их пляжную обувь, воздушного змея и все, что стало символом отпуска; даже солнце этим утром как будто собрало вещи и куда-то отправилось вместе со стайкой торопливых птиц, которую они видели в вышине, – эти птицы летели в сторону моря. Через приоткрытое окно, сквозь шум бесконечного дождя, до них долетал стон противотуманной сирены, скорбно возвещающий о конце очередного отпуска… И тут, отодвинув стул и закурив трубку, мистер Стивенс сообщил детям новость.