Клей - Анна Веди

– Наверное, – теперь Ангелина ещё больше погружается в себя от заботливого и несколько монотонного голоса директрисы, и слёзы уже готовы вырваться из глаз. – Да, в последнее время, с тех пор как я улетела на Микзу, мы не общались. Он был моим последним родственником. Мой отец и его родители умерли, со своей матерью я давно потеряла контакт, сейчас её уже тоже нет в живых. Она жила в Новой Зеландии, когда началось наводнение. С братом мы несколько раз пытались наладить общение, но у нас из этого ничего не вышло. И тем не менее он был единственной ниточкой, удерживающей меня от ощущения тотального одиночества. Сейчас хочется, чтобы кто-то напоминал мне о нём. Раз он и эта девушка были вместе, у них с братом должно быть много общего.

И тут поток слёз градом вырывается наружу, Ангелина больше не может сдерживать рыдания. Она закрывает лицо руками, плечи её сотрясаются, но, кажется, с рыданиями она освобождается от накопленного напряжения. Директриса приобнимает её за плечи и молча ждёт, когда девушка успокоится. Другой рукой она наливает воду из графина. Когда через пять минут плач понемногу стихает, и Ангелина уже всхлипывает, бессильно провалившись в кресло, директриса подаёт ей стакан с водой. Девушка пьёт, поднимает в благодарности красные от слёз глаза, снова закрывает их и глубоко вздыхает.

– Человек всегда один, просто рядом кто-то находится, – говорит директриса.

– Да, я это знаю, – кивает уже успокоившаяся Ангелина.

– Рождается с чьей-то помощью, материнской или учёных, неважно, из утробы матери или из пробирки, а вот умирает всегда один, и не только человек, всё живое. Такова жизнь, чёрт бы её побрал.

– Да, – вымученно улыбается Ангелина. Её директриса всегда была крута, умна, стильна, красива, достойна восхищения. Как, впрочем, и сама девушка, и большинство микзян.

Макс в задумчивости улыбается. Всё складывается удачно, в его пользу. Пока всё идёт по плану. Значит, он правильно предполагает, что после склейки и работы с подавленными эмоциями, которые образуют привычки, что-то будет происходить. Конечно, он не думал, что Динара умрёт. Его оружие должно было парализовать, а не убить. Она сама умерла.

Размышляя, Макс идёт в комнату матери. Кажется, она давно не стонет, а время ужина уже прошло. Надо накормить всех, и мать, и людей. Мать, как всегда, лежит неподвижно. Однако обычно она открывает глаза, когда заходит сын, а сейчас нет, лежит с закрытыми. Макс подходит к ней, кладёт руку на плечо и на лоб и быстро отдёргивает её. Что-то изменилось. Он не может понять, что именно, но страх уже начинает сосать в животе и скручивать. Он тормошит её, но она не откликается. Он не хочет принять мысль, что она мертва, не верит в это. Вернее, где-то глубоко он и осознаёт этот факт, но всем своим существом противится ему.

В тупой неподвижности, сдерживая слёзы, он сидит у неё на кровати и держит её остывающую руку. Что сейчас значительно в его жизни, и в чём смысл? И что теперь делать? У него нет ответов на эти вопросы. Жить ему теперь и неинтересно, и нет желания. Но надо закончить эксперимент, а потом можно будет покончить жизнь самоубийством. Просто сделать разрезы на запястье побольше и не заклеивать, тогда он истечёт кровью и умрёт. Нет, это слишком долго, размышляет он, тем более, что он может даже в ослабленном состоянии спасти себя. Надо что-то наверняка и быстрое. Таблетки. Вон, у матери их куча, выбрать и съесть горсть. Нет, тоже может не получиться. У неё нет таких таблеток, всё слабенькие какие-то. Можно броситься с моста на проходящий поезд. Вот это точно сработает и быстро. А сейчас надо завершить эксперимент. Хотя совершенно нет сил и желания.

Макса разрывают двоякие чувства. С одной стороны, он сожалеет, что мать умерла, а с другой стороны, у него появилось лёгкое ощущение свободы, которое, как облачко, быстро тает, сменяясь жутким чувством неопределённости будущего. Хоть и парализованная, она оказывала на него мощное влияние. Это были какие-то нейронные импульсы, создаваемые в пространстве и передаваемые телепатически. Она чувствовала его, а он её. Они были больше, чем мать и сын. Они были ещё и любовниками. И этот тесный союз рождал ощущение единства телесного, духовного и эмоционального, настолько сильного, как у склеенных и вросших друг в друга людей. Если бы её не парализовало, они бы точно склеились.

«Через какое-то время начнётся процесс гниения, надо её похоронить. Вызывать труповозку рискованно. И что делать? Самому пойти вырыть яму и закопать? Да. А что? Так делали в древние времена. И кто мне запретит это сделать сейчас? Никто». Макс выходит из дома, берёт лопату, во дворе дома выбирает укромное место и начинает копать. С каждым взмахом лопаты и броском земли к нему приходит злость, даже ярость, что мать умерла совсем не вовремя и не посмотрела на результаты его эксперимента, на его славу и признание… Всё так не вовремя…

Мигель никак не может заснуть. У него перед глазами стоит образ мёртвой Динары, и как её тело засасывает утилизатор. В ушах стоит треск костей и звук рвущихся сухожилий. И запах, ужасный трупный запах. И вкус, сладкий вкус человеческого мяса. Он чувствует, что что-то в нём изменилось. Раньше он был мягким, подавленным, бесхребетной амёбой, а теперь он ощущает невероятную силу и власть. Возможно, от того, что теперь он не привязан к любовнице. Избавился от привычки. В нём смешались незнакомое ему чувство свободы и рождённый этой свободой страх от отсутствия почвы под ногами. Это возбуждает. А послевкусие человеческого мяса постоянно напоминает об опыте людоедства. Теперь к нему приклеена только Мария. И у Мигеля зреет план. Сейчас он уже не тот Мигель, что был раньше. Но сам он пока не осознаёт это. Итак, план таков: он задушит Марию и потом отгрызёт её от себя. Тогда будет полностью свободен и сможет выбраться отсюда. То, что с этой толстой коровой ему удастся договориться и сбежать, маловероятно. Наконец его сваливает сон, и он засыпает.

Ему снится, что он в лесу, вокруг туземцы в набедренных повязках, и они едят человеческое мясо. Внезапно раздаётся какой-то звук, они бросают еду и кидаются в лес. Мигель бежит вместе с ними. Тут оказывается, что он бежит не с ними, а от них, он – жертва. Он знает, что его хотят догнать и так же съесть, и в страхе убегает. Но тут он падает и…

Просыпается Мигель от какого-то толчка. Поворачивает голову и видит лежащего рядом Оливера, приподнявшегося на локтях и разглядывающегося своё бедро, которое приклеилось к бедру Софии. Вчера они легли валетом по отношению к Мигелю и Марии, так и заснули. Оливер поворачивает голову на шорох рядом и встречается взглядом с Мигелем. Кивает головой.

– Ты что? Склеился, как я вижу, – констатирует Мигель усталым голосом.

– Как видишь, – не без сожаления произносит Оливер.

– Ты сам виноват, что приблизился. И не надо было брюки снимать.

– Ладно, помолчи, пожалуйста. И потом, если помнишь, у нас тряпки кончились, мне пришлось пожертвовать одеждой, сам же облевал всё вокруг, – обрезает Оливер.

Ему сейчас не до объяснений. Он и себе-то не может объяснить, как он так прилип. Невероятно. Он думал, что осознан, проработан. Ведь на Микзу не отправляют абы кого. Значит, нет, всё же бывают ошибки и сбои в системе. Бывают. А как он восхищался этой системой вначале! Системой, которая устроена на Микзе, создана руками учёных, и его в том числе. Да, там всё чётко, упорядоченно, ничего лишнего. Она доставляет эстетическое удовольствие, что на фотографиях и схемах, что в реальности. И ещё она даёт чувство пульса планеты и трепетное чувство умиротворения. Когда находишься на Микзе, кажется, что вот она, и больше ничего не надо. Потом восхищение проходит и сменяется обыденностью, вырастает в привычку. И вот тут-то и начинаются разные неприятности в жизни Оливера. Он их пережил, так он думал, а оказывается – нет. Ему ещё предстоит помучиться, ведь не приклеился бы тогда. А возможно, причина склеивания вовсе не в привычке и подавленных эмоциях. Он силится вспомнить, что же ещё было в его прошлом, что он не прожил. Снова и снова притягивает ситуации, чтобы прожить эти эмоции.