Русские и государство. Национальная идея до и после "крымской весны" - Михаил Ремизов

Несомненно, готовность государства развернуть военную операцию за пределами своих границ по случаю вооруженного нападения на его военнослужащих и граждан требует определенной решимости. Но эта решимость вытекает из ценностей национального достоинства и достоинства гражданина – и внутренней взаимосвязи этих ценностей, – а не из «имперских амбиций».

Государства постсоветского пространства и региональные организации, в которых участвует Россия, не оказали ей однозначной поддержки в ситуации августовского кризиса. Это факт.

Многие эксперты в России и за ее пределами делают из этого вывод, что именно решение о применении силы и последующем признании самопровозглашенных республик лишило Россию союзников или же ослабило союзнические отношения там, где они существовали. На мой взгляд, эта интерпретация не совсем справедлива.

Рациональный вывод из произошедшего мог бы состоять не в том, что Россия потеряла союзников, а в том, что у нее их не было. А еще точнее – в том, что у нее не было политики союзничества.

К сожалению, это действительно так. Постсоветская Россия не имела своей союзнической политики. В девяностые годы она руководствовалась логикой постсоветской инерции. В нулевые – логикой сырьевого эгоизма, в рамках которой ни о каком союзничестве не могло быть и речи (выхолощенные структуры российско-белорусского союза – лучший тому пример).

Главный камень преткновения постсоветской интеграции состоял в том, что она никогда не входила в число реальных приоритетов Москвы. Характерно, что спустя семнадцть лет после образования СНГ у России по-прежнему отсутствовало представление о конечной цели интеграционных процессов. Отсутствовал продуманный и согласованный чертеж той конструкции, которую мы хотим получить в итоге.

И можно даже предположить, почему.

Если продумать до конца логику этой конструкции, то она не может быть ничем иным, кроме как региональным экономическим и военным блоком. А российская дипломатия, если верить декларациям, прозвучавшим в концепции внешней политики образца июля 2008 года, не приемлет блокового мышления, на смену которому, как она считает, идет некая «сетевая дипломатия».

Понятно, что, по замыслу авторов концепции, это прежде всего аргумент против НАТО. Но в конечном счете это аргумент против самих себя. Почему бы российским противникам блокового мышления не распустить ОДКБ или Таможенный союз? Пока они не сделали этого – и многого другого – они по-прежнему будут восприниматься в оптике блокового мышления, со всеми вытекающими последствиями.

Так не лучше ли открыто заявить о намерениях и, главное, параметрах собственного блокового строительства – желательно в деловой и неконфронтационной манере, как это сделали стороны будущего ЕС около пятидесяти лет назад?

Скажу больше. До тех пор, пока это не сделано, Россия не имеет морально-политических оснований сопротивляться расширению зоны евро-атлантического контроля не только на Украину, мечтающую о призрачной европейской доле, но и на Казахстан, который ищет свое место в экономических и военных блоках из опасения перед всепоглощающей экспансией Китая («сетевой дипломатией» здесь определенно не обойтись).

Может ли российский проект для Северной Евразии оказаться более привлекательным, чем евроатлантический, – это вопрос открытый. Но, по крайней мере, его решение находится в руках самой России, и после августовского кризиса возникли новые предпосылки к тому, чтобы Москва им всерьез озаботилась.

Не противоречит ли задача региональной интеграции тому, о чем я говорил в предыдущем разделе? А именно, предпочтению национально-государственной стратегии перед имперской?

Нисколько. Совсем наоборот. Национальные государства существуют и формируются в системе – системе взаимного признания и сопряженного развития. И российская региональная система вполне может оказаться более благоприятной для национального типа развития, чем постнациональное пространство ЕС. Это прослеживается даже на примере такой «сложной» для России страны, как Украина. Ее стратегический выбор в пользу собственного суверенитета, как справедливо отмечают некоторые европейски ориентированные эксперты[131], объективно сделал бы ее частью россиецентричного экономического и геостратегического пространства.

Иными словами, матрицей для новой региональной сборки должна быть не многонациональная империя, а союз национальных государств. Но это станет возможным лишь в том случае, если одним из них станет сама Россия.

Не состоявшись как национальное государство, мы не создадим новый центр притяжения на нашем историческом пространстве и не сможем обеспечить стратегическое взаимопонимание с потенциальными партнерами по интеграции, которые в не-национальной (над– или недо-национальной) России всегда будут видеть либо имперского реваншиста, либо объект эксплуатации.

В ситуации дефицита стратегии, характерного для российской политики, и в ситуации дефицита понимания, характерного для западной политики в отношении России, клише ушедшей большой эпохи действуют автоматически.

Любые проявления субъектности Москвы воспринимаются как заявка на статус мировой сверхдержавы. Любые разногласия с Соединенными Штатами – как заявка на новую коалиционную биполярность.

Даже российская риторика многополярности, неизменная на протяжении многих лет, воспринимается как своего рода эзопов язык, на котором говорит наша ностальгия по советскому большому стилю в международной политике.

С некоторой наивностью это ощущение выразил Даниель Кон-Бендит: «Есть американская концепция однополярности, российская концепция, которая базируется на убеждении, что в мире существуют два полюса силы, и европейская, которая зиждется на многополярности, а также признании всеобщей ответственности»[132].

Прочтя это, остается предположить, что, возможно, эксцентричный депутат Европарламента слишком увлекся чтением учебника по геополитике Александра Дугина. Или все дело в том, что некоторым европейцам настолько не хочется иметь с Россией общую, пусть даже по названию, концепцию миропорядка, что они готовы приписывать нам самые нелепые геополитические фантазии.

И это объяснение меня бы вполне удовлетворило, если бы схожие идеи подчас не озвучивались людьми, хорошо знающими российскую реальность. «Идея многополярного мира, – утверждает авторитетный российский экономист Владислав Иноземцев, – популярна сегодня в России лишь потому, что политики верят: наша страна станет в нем одним из ведущих полюсов. Многие политологи взывают к холодной войне, в которой СССР был не одним из центров многополярного мира, а воплощением его биполярности. За воздыханиями скрывается не стремление к равенству и партнерству в международных отношениях, но мечты об однополярном мире с центром в Москве, а не в Вашингтоне»[133].