Русские и государство. Национальная идея до и после "крымской весны" - Михаил Ремизов

Мы можем быть в этом уверены на фоне того, с какой стороны раскрылась в дни крымского кризиса наша протестная богема?

Здесь снова впору говорить о парадоксальном эффекте материализации пропаганды. Вспомните, как вульгарно выглядели штампы о «пятой колонне» в исполнении телеагитаторов. Но сегодня «лица протеста» – сплошь живые карикатуры на самих себя, сошедшие с полотен «кремлевского агитпропа», чтобы выдвинуть эксклюзивный план почетной капитуляции или авторские дополнения к пакету международных санкций.

Увы, есть вещи куда неприятнее санкций. Например – потеря надежды на национально ответственную оппозицию. Пожалуй, на сегодня это главная жертва крымской кампании.

После признания Россией независимости Абхазии и Южной Осетии, состоявшегося 26 августа 2008 года, в московском воздухе разлилась атмосфера конца эпохи. И дело не в том, что ухудшение конъюнктуры, внешнеэкономической и внешнеполитической, пошатнет основы «режима». Лица могут остаться прежними, но эпоха будет другой, поскольку все говорит о том, что для «новой России» кончилось время легкого успеха. Или, точнее сказать, дешевого, дутого успеха, который был квинтэссенцией путинской стабильности.

Пятидневная война или обвал фондового рынка – эти события, каждое на свой лад, возвестили неминуемую смену эпох.

Так, мы не знаем, насколько далеко зайдет финансовый кризис, но с уверенностью можем предположить, что исчерпана прежняя модель экономического роста. И если не будут заложены фундаментальные основания для экономического и промышленного развития, то мы не сможем наслаждаться даже иллюзией успеха и благополучия.

Мы не знаем, насколько далеко пойдет Запад в своем ответе на вызов новой российской субъектности, но со всей определенностью можем сказать, что сама манифестация этой субъектности создала принципиально новый уровень ответственности Кремля в мировой игре.

Российская правящая группа не является новичком в мировой политике. Но если раньше она участвовала в борьбе за условия собственной интеграции в глобальную элиту, то теперь ей придется включиться в другую борьбу: за интеграцию вокруг себя нового полюса силы.

У этой игры другие правила и более высокие риски. Понятно, что она является вынужденной для Кремля, и, наверное, он волен в нее не играть. Но объективно она уже идет, и даже если российская команда будет делать вид, что просто гуляет по полю, все пропущенные голы будут все равно записаны на ее счет.

Пока, увы, никто и ничто в России не готово к эпохе новой серьезности, и единственной точкой опоры, шансом на обретение адекватности остается событие, открывшее для нас эту эпоху: событие пятидневной войны.

Многие наблюдатели, а отчасти и сами действующие лица говорят о том, что все основные решения, принятые Москвой в ситуации августовского кризиса – и вступление в войну 8 августа 2008 года, и ее политическое завершение 26 августа, – были от начала и до конца вынужденными, реактивными. И в этом смысле не выражали никакой внятной геополитической или исторической стратегии.

Эти замечания во многом справедливы. Во многом, но не в главном. Главное же, как мне кажется, состоит в том, что, в ключевых случаях, стратегия – это не то, что предшествует решениям, а то, что примысливается к ним.

И сегодня многое зависит от того, какая политическая стратегия и, больше того, какая историческая идентичность России будут «примыслены» к событию пятидневной войны. Этот вопрос пока остается открытым, а вместе с ним и само событие – исторически незавершенным.

Участвовать в игре его интерпретаций, борьбе за право придать ему смысл – таков наиболее уместный на сегодня способ говорить об идеологиях российского будущего.

«Мы были последними, кто покинул тонущий корабль международного права» – так комментировали российские политики и эксперты решение об официальном признании двух новых постсоветских государств (которое они еще недавно считали недопустимым и немыслимым). Думаю, это событие можно оценить и прямо противоположным образом: быть может, именно 26 августа 2008 года международное право, которое оставалось в постялтинском мире узурпированным или парализованным, получило шанс на новую жизнь.

Все дело в том, что решение 26 августа подрывает не международное право как таковое, а две версии его прочтения, ни одна из которых не вызывает особенного сожаления: западную – гегемонистскую; и прежнюю российскую – легитимистскую.

Начнем с последней.

До 26 августа российские официальные лица не раз говорили о том, что международное право для них выше политической целесообразности, имея в виду, что признание независимости Абхазии и Южной Осетии, быть может, и желательно, но невозможно. В этом правовом пуризме меня всегда поражало полное безразличие к собственно правовой стороне конфликта вокруг Абхазии и Южной Осетии.

Российская дипломатия рассуждала так, будто с точки зрения права никакой проблемы не существует, а проблема состоит лишь в примирении требований права с действительностью. Между тем конфликт Грузии с самопровозглашенными республиками представляет собой именно правовую, а не только моральную и политическую коллизию. Учитывая нарушение действовавшего конституционного законодательства при выходе Грузии из СССР и другие особенности постсоветского правового транзита, можно с уверенностью утверждать, что Абхазия и Южная Осетия имеют не меньшие правовые основания для отстаивания своей независимости, чем Грузия – для отстаивания своей территориальной целостности.

Такого рода коллизии в новейшей истории не редкость. И они служат лишь иллюстрацией того, что нормы международного права, как и любые другие нормы, не могут действовать автоматически. «Правовая идея не способна сама себя провести в жизнь», – констатировал Карл Шмитт, – она требует «вмешательства авторитета»[129].

Российский легитимизм, с этой точки зрения, представлял собой отказ от суверенной интерпретации норм под предлогом бесконечного к ним уважения. На практике это означало стерилизацию и выхолащивание международного права. «Международное право» в риторике Москвы за последние годы превратилось в синоним консервации статус-кво. Разумеется, МИД волен использовать эту риторику и после 26 августа, но в окружающем мире она будет восприниматься с нескрываемой иронией.

Чтобы обрести новый язык и новую убедительность в мировом диалоге, нам следует овладеть международным правом как инструментом не только консервации, но и ревизии международных отношений, каковым оно, несомненно, является.